Дама червей - Хизер Грэм

— Не сомневаюсь, — сухо откликнулся Кил, не понимая, собственно, что его здесь удерживает. Надо бы твердо, хотя и вежливо сказать, что он торопится, да уйти поскорее, пока она не опутала его своими осьминожьими щупальцами.

Да, эта девица — лишь оболочка, но больно уж симпатичная оболочка. С такой можно не без удовольствия переспать разок-другой. Но ведь есть Рина, а в сравнении с ней все и вся бледнеет. И Рина — не на одну ночь. Он хочет, чтобы она была рядом. Всегда.

Ему совершенно не хотелось связываться с Джоан, но как иначе узнать, что это за игру она затеяла — а ведь точно что-то затеяла. И Кил должен выяснить, что именно.

— Как насчет того, чтобы поужинать вместе, только пораньше?

— Ужин, переходящий в завтрак? — промурлыкала Джоан.

— Извините, но у меня и вечером деловое свидание, — соврал Кил. — Так как все же насчет раннего ужина?

— Идет. Но уж десерта я дождусь.

Кил улыбнулся и наконец-то отошел.

Еще не дойдя до лестницы, он ощутил сильнейшее желание отколошматить самого себя. Надо же быть таким идиотом. Только что назначил свидание Джоан Кендрик. Разумеется, она ему солгала. Ну и что с того? Наверное, просто не хочет, чтобы знали, что она опустилась до судового врача.

Если в слухах есть хоть зерно истины, Джоан Кендрик действительно любит «сильных». Говорят, она переспала с десятком электриков и плотников, а также чуть не с целой футбольной командой и парой боксеров в придачу. Но сама она в этом не признается. Друзьям, репортерам, а также всем, кто готов ее слушать, говорит, что у нее нет и не может быть ничего серьезного с теми, кто «не принадлежит к той социальной среде, в которой она выросла».

Надо полагать, Глен Тривитт зарабатывает прилично, но, конечно, никак уж не миллионы, к которым она привыкла. Кил усмехнулся. Он ведь тоже далеко не миллионер. Просто Джоан, видимо, и его считает «сильным».

Идиот! — чуть не простонал он. Теперь вот ужинай с ней. А впрочем, может, оно и к лучшему. Так он побудет вдали от Рины, и это правильно — надо дать ей, немного прийти в себя. Но после ужина он ее отыщет.

По дороге Кил раскланивался со знакомыми и коллегами. Заметив доктора Пикара у дверей «Манхэттена», он помахал ему рукой и приветливо улыбнулся. И лишь присаживаясь рядом с ним и потягивая аперитив, понял, что его беспокоило все это время. Билл… Билл которому с его рабочего места все видно. Он сказал, что Джоан Кендрик снова с Гленом Тривиттом. Снова, стало быть, она лжет, в этом сомневаться не приходится. Явно у нее с доктором что-то есть. Ну и кому какое дело? Но как-то не сходится. У Тривитта нет ни больших денег, ни «силы», он просто не из тех, кто должен бы интересовать Джоан Кендрик.

— …и это не должно оставлять вас равнодушным, конгрессмен Уэллен, — мрачно говорил доктор Пикар. — Никто в отдельности не несет за это ответственности — виноваты все. И я хочу, чтобы, занимаясь ядерными делами, вы в то же время поведали американскому народу, что есть в мире люди, занимающиеся микроорганизмами… бактериями… вирусами. Посудите сами, мсье. Оспа. Против нее вакцина существует. Однако же есть еще множество болезней, о которых мы пока мало что знаем. А надо бы знать, конгрессмен. Ибо они могут стать источником новых популяций микроорганизмов. Последствия непредсказуемы. Уверяю вас, все это не менее страшно, чем любая, самая современная ракета.

Наконец-то Килу удалось сосредоточиться. Внимательно выслушав взволнованную речь доктора Пикара, он пообещал ему выяснить, что в этой области делается в Соединенных Штатах.

— Я пришлю вам всю документацию, имеющуюся в моем распоряжении, — сказал доктор Пикар по пути в ресторан.

— Буду весьма признателен, — откликнулся Кил, и доктор Пикар перешел к делам житейским, увлеченно описывая свой дом в предместье Парижа. А Кил, вежливо задавая собеседнику вопросы касательно семьи и досуга во Франции, снова вернулся мыслями к Рине. Интересно, что она сейчас делает? Думает ли о нем? Понимает ли, что он, Кил, теперь не отступит, ибо твердо решил завоевать ее — любой ценой?

Временами она бывает холодна, как сталь, но ведь и стальной меч может переломиться. Вот этим мечом он и займется, и наверняка справится ним, ибо любит ее. Кил задумчиво улыбнулся, по-прежнему гадая, чем бы Рина сейчас могла заниматься и думает ли о нем, вспоминает ли минувшую ночь.

На эти вопросы следовало бы ответить положительно, и именно поэтому Рина решила, что ей нужно движение, побольше движения и побольше работы, иначе вообще с ума можно сойти. Как выяснилось, наступивший день весьма благоприятствовал трудолюбию.

Рина вихрем спустилась к себе в каюту и встала под обжигающе-горячий душ, стараясь не думать о том, что смывает с себя следы его прикосновений. И слава Богу, что не думала.

И все же любое движение, любой жест служили напоминанием о том, что было. Рина чувствовала себя так, будто ее крепко побили, все мышцы болели — видно, забыла, как занимаются любовью. Горячая вода принесла некоторое облегчение мышцам, но воспоминания смыть не могла, как не могла остановить непрекращающуюся дрожь.

Рина так хотела Кила, и ночь была так упоительна. Она и вспомнить не могла, когда в последний раз вот так же, полностью, отдавалась наслаждению, взмывала, погружалась в стихию, не замечая ничего вокруг, кроме своего мужчины, вдыхая его запах. Никогда раньше она не ощущала в такой степени всей полноты жизни. И никогда так не любила.

Рина задрожала. Сердце словно погрузилось в непроглядную мглу. Ей было знакомо это ощущение — пугающее, упорное, настойчивое, оно много раз посещало ее после смерти Пола. Сердце в этих случаях замирало, даже застывало, и боль проходила, потому что болью становилась сама любовь, любовь, обрученная со смертью.

Кил — живой, и она его любит, но вынуждена сдерживать себя, потому что черная мгла превратилась в жуткий страх утраты. Нет, любовь к Килу — это непозволительная роскошь, потому что снова наступит мгла, упадет черный занавес, воздвигнется черная стена, через которую не перебраться. Надо оставаться по ту ее сторону, укрыться за ней, воспользоваться этим убежищем. Рине не хочется влюбляться, и стена станет ей союзником.

Нельзя, нельзя было нырять в этот омут, нельзя — хоть и хотелось до боли — спать с ним, потому что теперь будет еще тяжелее. Наверное, увидев, что ее нет рядом, он догадался, что она дала себе слово больше к нему не приближаться. Но нюх у него звериный, и он попытается достать ее, бросит вызов, и ей придется принять позу оскорбительного равнодушия.

А разве получится? Ведь отныне всякий раз, как он попадется на глаза, она будет вспоминать прикосновение его рук, размах обнаженных плеч, которые кажутся особенно загорелыми на фоне белых накрахмаленных простыней.