Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович

—

О-хо-хо… — тяжело вздохнул чалдон.

Почесал Ночку за ухом, коровенка благодарно махнула плешивым хвостом, мотнула рогатой головой: рановатенько, дескать, меня жизни лишать — ишь, я какая резвунья! Ребра выступили на ее боках, будто еловые кокорины на лодке. Клочьями висит бурая шерсть. Константин приложил мозолистую ладонь к раздувшемуся брюху Ночки и почувствовал толчки теленка. Понял: рука на коровенку не поднимется, да и жена Прасковья резать не даст, будет насмерть стоять за кормилицу семьи. К горлу чалдона подкатил горький комок: где тонко, там и рвется.

—

Тятя, глянь-ка за реку, — пропищал десятилетний Толына, крутившийся около Ночки, обирая шерсть: скатает ее с хозяйственным мылом — получится мячик. Проталины все равно когда-нибудь появятся — надо приготовиться к лапте. В латаной-перелатаной кургузой телогреечке он был похож на зуйка с подбитым крылышком.

Константин бросил взгляд через мощенную почерневшим льдом Лену и ничего особенного не приметил.

—

Глянь, глянь! — хитро прищурился сын.

—

Ну, гляжу. Чего дальше? — начал сердиться отец. — Делать мне больше нечего, за реку шары пучить?

—

Травку видишь? — показал Толына на прыгавший мутными клубками по валунам вскрывшийся ручей: там, на солнечном склоне обильно желтела ветошь.

Тут до Константина дошло, о чем толмачит сын. Чуть не захлебнулся от радости. Повелительно окликнул жену, сметавшую в кучу березовым голиком сенную труху на повети:

—

Парасковья, иди-ка сюда!

—

Что случилось? — испуганно высунулась та в проем.

—

Посмотри, что он творит! — Отец грубовато схватил Тольшу за воротник. — Мало его за это… расцеловать! Такое богатство у деревни на виду, и никто, окромя нашего огольца, не заметил?!

Собрались в дорогу так быстро, что нищий бы не успел подпоясаться.

Бобряков тянет на лямке легкие дровни, через Лену шагает осторожно, постукивает ошатиной, боясь нарваться на подточину — подъеденный течением лед с обратки. Тольша едет на запятках дровней. Прасковья со старшенькими — Васюхой и Маинкой — семенят позади.

—

Мама, лебеди! — запрокинувшись в небо, завизжала Маинка. Там, загребая солнечную синь сверкающими веслами, плыла пара кликунов.

Отец замахал им шапкой:

Лебеди-лебедушки —

Молодцы, молодушки,

Сбросьте с неба перышко На лужок, на полюшко,

На раздолье вербное… —

Тольша подхватил пискляво:

Будет лето хлебное,

Травостои — сочными,

Реченьки — молочными!

Лебеди, как будто услышали древнюю закличку, обронили перышко. Все замерли от удивления. Кружило, кружило оно и опустилось в распадок.

Первой опомнилась Прасковья. Перекрестилась:

—

Слава Богу, тепло принесли…

На солнопеке, чуть ли не под каждой сосной, апрель щедро рассыпал голубые пушистые звездочки с золотистыми шмелями в середке.

—

Подснежники?! — оживился Васюха. — Тятя, нарвать бы, ружье почистить. Дуло-то, поди, насквозь проржавело?

—

Успеем, почистим, — успокоил отец хитрющего Васюху. — Больше не тронь ружье, вздую.

Цокая, скользнула винтом вверх по дремучей ели ушастая белка; кувыркаясь, посыпались наземь мелкие чешуйки коры. Мелькнуло голенькое брюшко с титечками — лесная проказница проворно шмыгнула в гайно — покормить молочком затаившихся бельчат.

Заглядевшись на нее, Константин наступил разбухшим ичигом на кладку пятнистых яичек стронутой шумом с гнезда рябчихи — и не заметил. Хрупнули они под тяжелой ногой, как сухая сосновая шишка. Замерло все вокруг, насторожилось. И эта внезапная тишина отозвалась в душе чалдона смутной тревогой.

—

Наросло у воды травки, — приговаривает Прасковья, ловко срезая серпом пучки ветоши. Выбирает ветошь с зеленцой, такую Ночка будет есть охотнее. — Вот удача так удача!

—

Подвезло, — соглашается Бобряков. — Дивно травёнки. Выше по реке богатистее должно быть. Там распадки поширше и поположе.

Серпы у родителей в руках так и ходят, так и ходят, словно журавли свадебный танец исполняют.

Ребятишки стаскивают ветошь вязаночками к дровням. Особенно старается Толына. Васюха и Маинка одну ходку делают, он — две…

Солидный возок получился! Ветошь на дровнях, как положено, прижали бастригом, чтобы по дороге не растерять.

Константин и Прасковья впряглись в коренники, Васюха и Маинка — в пристяжные. Тольшу на возок посадили — умаялся парнишка.

Катятся дровни по льду, шебуршат, а Тольше кажется — ветер свистит в ушах. И не отец это совсем, не мать, не Васюха с Маинкой несут его по раздольной Лене, а четверка борзых лошадей. Ржут заливисто, летят выше леса стоячего, выше облака висячего. Даже страшно стало — разобьют же! Тольша натягивает вожжи что есть моченьки:

—

Тпр-р-ру-у-у…

Остолбенела четверка. Смотрит растерянно на лихого возницу — не поймет, в чем дело. Она, оказывается, и не собиралась превращаться в борзых лошадей?! Вон Васюха в носу ковыряет, Маинка к матери прильнула, хнычет — есть просит.

Отец оглядел возок и погрозил:

—

Не балуй, иначе пешком побежишь…

Добрались домой впотьмах. Прасковья, не отдыхая, тут же насекла мелко ветоши топором на чурбане, бросила горстку мучки, молотой из зяблого ячменя, подсолила и запарила.

—

Ешь, Ночка… Ешь, кормилица наша…

Константин, не чуя ног, метнулся к председателю колхоза. Обрадовал с порога:

—

Благие вести принес тебе, Гриша!

—

Что за вести такие, аж лица на тебе нет? — Красноштанов дрожащей рукой прибавил огня в керосиновой лампе. — В лугах оглобли расцвели?

—

Лебедей сегодня видел. Летели над Леной кликуны и обронили перышко…

—

Хорошо, что не вороны, — перебил Григорий. — Одно осталось — воткнуть твое перышко кое-куда и вон из деревни, пока не арестовали. На хрена я председателить согласился? Спал бы сейчас спокойно. И животина бы в хлеву цела была, и ребятишки сыты. — Он свез свое сено на колхозный двор еще зимой, а симменталку отдал за бесценок рабочим лесоучастка, готовившим дрова для пароходов «Лензолотофлота».

Константин ухом не ведет, гнет свое:

—

Покружилось, покружилось перышко, опустилось в распадок за рекой и обернулось… травкой-муравкой…

Григорий обозлился:

—

Хватит шутки шутить, тут и без них тошно! В детство ударился?

—

Я и не шучу, елки-моталки, — обиделся Бобряков. — Вполне серьезно говорю. Были сегодня с Парасковьей на той стороне, добрый возок ветоши серпами нажали.

—

Да ну?! — вскочил Григорий с лавки и проворно сдернул с гвоздя видавшую виды телогрейку. — Пойдем глянем, что там у тебя за травка-муравка…

Назавтра от мала, до велика были брошены на заготовку ветоши. Пластали ее от зари до зари, пока лед позволял переходить через Лену.

—

Доживем до выпаса! — ликует председатель колхоза. — Спас ты меня, Костя, от каторги. Век не забуду.

—

Вон кого благодари, — кивнул Бобряков на Тольшу. — Он меня надоумил, а его — Господь.

—

Рассказывай сказки про лебяжьи перышки! — не поверил Красноштанов.

Наконец-то тепло, принесенное лебедями-кликунами, взяло свое. Над изъеденной промоинами Леной мельтешат черные букарицы — вестницы близкого ледолома. Оголившийся камешник пахнет прелой тиной. По кисельным берегам снуют взабродку кулики-перевозчики. Осунувшиеся за зиму ребятишки шалят, просят нарочито жалобными голосочками:

Куличок, куличок,

Посади на хвосток,

На хвосток, на хвостик —

На воздушный мостик,

Отвези за речку,

Положи на печку,

Дам тебе ракушку —

Каменное брюшко,

Дам тебе улитку,

Шелковую нитку!