Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович

Юрка прошел немного и оглянулся, а старичка и след простыл, как будто его и не было.

Ручей от развилки оказался недалечко. Берега серебрились от цветущего белозора разлившимся сияющим облаком. Парнишка аккуратно рвал заветную траву, складывал в пучочки и перевязывал стебельками кровохлёбки. Покручивая свои листочки то в одну, то в другую сторону, загадочно шелестели осины, то тут, то там раздавались таинственные шорохи. Всюду мерещился святитель Иннокентий, так почему-то похожий на старичка с посошком.

Вернулся Юрка домой на закате — уставший, но счастливый! Рассказал бабушке Арине о встрече со странным путником.

—

Боженька был! Тебя на доброту проверял, — сразу догадалась бабушка Арина.

—

Он же на небе живет, — не поверил Юрка.

—

Живет-то живет, но иногда и на землю спускается. Старичком или еще кем нарядится и ходит среди людей, грешников уму-разуму учит. — Из глаз бабушки Арины так и сыпались веселые искорки.

На целебных настоях белозора отец быстро поправился и подарил сыну складной ножичек для сбора грибов…

В двух верстах от поселка Ново-Ленино высится хвастливо зеленым теремом сосновый бор. С августа и до самых заморозков носит народ оттуда рыжики. Не зевают и бабушка Арина с внуком. За старание и скромность наводит их каждый раз милостивенький Боженька на свежие места, где не топтано и не резано. Вот опять с утра пораньше наткнулись на полянку. Рыжики — волнистые, ядреные! С грибниками в прятки играют.

Юрка наступил на один и расстроился:

—

Бабушка, ты ходишь тихо, а грибов набираешь больше?!

—

Примечай, — делится своими секретами она. — Где кошачья лапка и подорожник, тут и рыжики. Петельками ходи, на цыпочках.

Сели на колодину перекусить, вокруг пни в брусничных шапках столпились. Спелые ягоды так в рот и просятся. Юрка не утерпел, попробовал и закатил от наслаждения глазки к небушку.

—

Чистый мед! Вот бы на зиму припасти, от простуды спасаться.

—

Не всё сразу, — остепенила бабушка Арина. — Потерпи, голубчик, до завтра…

И не обманула. Разбудила Юрку ни свет ни заря, пришли на заветный курешок, давай наперегонки вчерашним пням поклоны бить.

«Крепко держит слово!» — с уважением поглядывает Юрка на проворную бабушку, ловко обирающую отборные брусничины с кустиков.

Нащипали с горкой лукошко и, довольные, понесли в две руки лесные гостинцы маленьким горбунятам и дедушке Николаю на радость. Идут беспечно по ухабистой дороге, навстречу беспощадному времени, роняя в пыль драгоценные ягодки.

—

Синь-синь, си-ти-ти, синь-синь, си-ти-ти, — звенькают желтенькими овсяночками годы над полем жизни.

Ничто в этом мире не вечно! Пришла пора, и мудрая бабушка Арина переселилась в райский сад к Боженьке, где растут волшебные травы. Лечит ангелов и тоскует по земным росам.

Юрка вырос и стал замечательным врачом! Уроки доброты и милосердия, полученные в детстве, не прошли даром.

СВЕТ ЛЮБВИ

Рассказ

1

Завечерела, насторожилась Потаповка под ранней льдистой звездой, а в избе Данилы Помазуева праздник: отмечают приезд Герки, сбежавшего из тюрьмы. Стол так и ломится от закуски, посередке ядовито щурятся на керосиновую лампу бутылки с водкой.

Яков Березовский, давно овдовевший сосед, опрокинул очередную рюмку в бездонную пещеру беззубого крупного рта и напугался:

—

Ой, упоишь! Домой не доберусь…

—

Тебя упоишь! — весело пророкотал в ответ Данила и осуждающе поглядел на Герку, уткнувшегося клювастым носом в тарелку с брусникой.

Из кухни вышла Федора, жена хозяина, затравленно окинула подслеповатыми глазами неряшливое застолье и робко попросила мужа:

—

Сходил бы загнал поросят. Морозно, простынут.

Растолкала пьяного Герку и увела в спальню, причитая шепотом:

—

Навязалось горюшко на седую головушку…

Раскочегаренный водкой, Данила голоушим вывалился на задний двор. Пошатываясь, стал загонять поросят. Увертливый боровок Яшка никак не шел в хлев. Старик сорвал с гвоздя бич и принялся с придыхом полосовать настырную скотину.

На поросячий визг выбежала Федора.

—

Угробишь боровишку-то, палач ты этакий!

Назло старухе Данила огрел поросенка с оттяжкой, со всего плеча. Тот захлебнулся душераздирающим воплем и нырнул в хлев. Старик облегченно вздохнул:

—

Увидел все-таки дверь.

Уже в сквозных темных сенях, случайно натолкнувшись на Федору, еще раз мстительно пробормотал:

—

Увидел дверь, тварь подколодная…

Федора споткнулась о куриное корытце и рухнула на пол. Зажимая ладонью рассеченную бровь, всхлипнула:

—

Отольются тебе мои слезы…

—

Ну да, это ты в плену загибалась, а я тут с любовницами развлекался, — подковырнул Данила. До сих пор не может простить поросшую быльем вину женщине.

Еще в начале войны получила извещение о гибели мужа. Оплакала втихомолку и забылась в непосильных колхозных работах. В День Победы приластился к Федоре счетовод Зиновий Пинигин, приютила. Невелика беда, что горбат, вон прясло обновил, крышу залатал. С красоты мужика одинокой вдове бражку не пить, лишь бы хозяйствовал с толком. Это заневестившаяся сестренка Глафира женихов направо-налево швыряет, так она зелень зеленью, замуж не торопится.

Объявился Данила летом сорок восьмого. Приехал без наград, с въевшейся в лицо пылью угольных копей Бельгии. Отцвела на борах костяника. На быстрых перекатах плавились отметавшие икру таймени. Пахло коноплей, парным молоком, дегтем. Жадно вдыхая знакомые с детства запахи родины, шел Данила по запущенной Потаповке, виновато понурив голову. Выглядывая из ворот, любопытные старухи испуганно крестились вслед:

—

С того света воскрес касатик…

Дома обошлось без скандала. Федора повалилась ему в ноги и дико завыла. Зиновий молча собрал пожитки и, как говорится, очистил помещение. Отверг Данила брачную постель, оскверненную изменой.

Тем же летом взял он шуструю Глафиру за реку, жечь для колхоза известь. Вечером, около шалаша, распутывая рыболовную снасть, он украдкой наблюдал за купающейся девушкой. Глотая комки воздуха, отводил пылающий взгляд от сводящего с ума соблазна. Когда она, качая налитыми бедрами, одетая в полинявшее ситцевое платьице, подошла к шалашу и игриво пощекотала свежим букетом подмаренника знойные губы Данилы, тот, не сдержавшись, опрокинул ее в меркнущее зарево заката.

До утренней зари терзал жаждущее грубой ласки спелое девичье тело.

—

Рожу ребеночка, солнышко в избе засветится, — сгорая от сладкого стыда, лепетала Глафира.

В апреле родила Герку, и в черные косы Федоры вплелась белой змеей ранняя прядь седины.

Полгода не исполнилось мальчонке — исчезла мать: отправилась на реку полоскать пеленки и не вернулась. После долгих поисков выяснилось: умыкал ее молодой вербовщик, приезжавший в Потаповку нанимать молодежь на слюдяные прииски. Одни осуждали Глафиру, что попустилась ребенком ради замужества, другие защищали: грешно, мол, сестрам делить мужика, из-за этого и упорхнула.

Бабка Харитина — беда и выручка суеверной деревни, — встретив осунувшегося Данилу на улице, огрела по спине посохом:

—

Пошто раньше-то, простофиля, не обратился?

И, озираясь по сторонам, заговорщицки зашептала:

—

Пымай-ка черного кота, вырежи канитель, я снадобье приготовлю. Смешашь его с вином и отправишь Глашке. Выпьет стопку, у ей нутро к вербовщику отшибет, домой ласточка прилетит.

Тяжело переживал Данила утрату. Коварна поздняя любовь! Так в затяжную оттепель, обласканный солнышком, распускается прибрежный краснотал. Не думая о грядущей стуже, лыбится доверчиво райской благодати. А дунет с понизовья Лены пронзительный сивер — и покатятся по насту пушистые комочки. Вот и оттаявшее было от поздней любви сердце Данилы окаменело, обросло иглистым куржаком.