Екатерина Великая - Кэролли Эриксон

Вскоре после этого Екатерину постиг еще один удар. Марию Чоглокову удалили от двора, и пошли слухи, что ее место должна занять графиня Румянцева, сплетница и интриганка, происки которой в прошлом испортили репутацию Иоганны. Графиня была «заклятым врагом» Сергея Салтыкова и очень прохладно относилась к княгине Гагариной, близкой подруге Екатерины.

Смысл этого шага был понятен Екатерине, которая «потеряла терпение» и залилась горькими слезами по причине «великого невезения». Она была уверена, что графиня постарается очернить ее имя и принести как можно больше вреда, поэтому умоляла Александра Шувалова помешать этому назначению.

Императрица смягчилась, и больше о графине Румянцевой не было слышно. Зато Екатерине пришлось общаться с отвратительным Шуваловым, и вдобавок к ней назначили повитуху, которая должна была следить за каждым ее шагом. В мае двор перебрался в Петербург. Путь был долгим — двадцать девять дней. На сей раз Екатерина была избавлена от сильной тряски, из-за которой у нее прошлый раз случился выкидыш. Но ей пришлось испытывать страдания иного рода: все эти недели, показавшиеся ей бесконечными, она провела в обществе Шувалова и его жены, злой и наглой особы. Ей отказали даже в мимолетной встрече с Сергеем, который был назначен в кавалерийский эскорт и гарцевал на коне неподалеку.

Наконец они прибыли в столицу, и Екатерина тревожилась, что Сергея пошлют куда-нибудь с поручением. В минуты отчаяния ей на ум приходила мысль, что ее любовнику их связь обременительна и он с радостью ухватится за любую возможность, лишь бы оказаться подальше от нее. Она чувствовала себя покинутой и обманутой и буквально умирала от несчастной любви. «Глаза у меня все время были на мокром месте; мною овладели тысячи страхов», — писала Екатерина. Она пыталась отгонять от себя мрачные мысли долгими прогулками, но они не приносили утешения.

Когда пошел девятый месяц беременности, она узнала, что в покоях государыни ей готовят специальную родильную палату. Это было для нее новым жестоким ударом. Очевидно, императрица будет лично надзирать за родами, и Екатерина попадет в полную зависимость от нее. Ей не позволят рожать в собственной спальне, в присутствии тех, кто ей дорог. Ее лишали близких людей и знакомой обстановки.

Александр Шувалов отвел ее посмотреть родильную палату — голую, унылую комнату, где неприкаянно стояла кое-какая мебель, обтянутая малиновой камчатной тканью. Холодный воздух с Невы проникал туда сквозь щели в двух окнах с плохо пригнанными рамами. В саму родильную палату можно было попасть лишь через крошечную переднюю, которая также была очень скудно обставлена. Эти покои были совершенно не приспособлены для облегчения мук роженицы, которые ей вскоре предстояло перенести.

«Я увидела, что буду там полностью изолирована, — писала Екатерина, вспоминая те дни, — и лишена какого-то бы ни было общества, низведена до уровня немого камня». Даже Петра, чье присутствие было ей неприятно, и того не будет поблизости, и это выводило ее из состояния душевного равновесия. Она винила во всем урода Шувалова и пожаловалась княгине Гагариной и Сергею. У обоих это вызвало тревогу, однако они были бессильны что-либо изменить.

В конце концов, ребенок, которого она вынашивала, представлял большую ценность, это был наследник трона Романовых. Его рождение будет, событием, освященным небесами, событием, которого с нетерпением ждут и о котором молятся по всей стране, знак особого благоволения бога к России и ее народу. Екатерина должна была стать всего лишь сосудом, содержащим этот божий дар. Удобно или не удобно будет она себя чувствовать при этом, не имело никакого значения в свете высшей цели, которой она подчинялась.

Тело уже переставало ее слушаться. Екатерину, полную страха и дурных предчувствий, в ночь на 19 сентября уложили на кровать в продуваемой сквозняком родильной палате. Через несколько часов она проснулась от сильных болей. Начинались предродовые схватки. Срочно вызвали повитуху.

Разбудили Петра и Александра Шувалова, который известил императрицу о начале родов. Накинув плащ на ночную сорочку, Елизавета пришла в родильную палату, где Екатерина лежала на жестком ложе — подобии современного операционного стола, установленном рядом с кроватью. По ее телу пробегали частые и сильные судороги. Императрица бодрствовала всю ночь, молясь перед своими иконами о благополучном разрешении от бремени, а повитуха щупала живот Екатерины. Схватки продолжались все утро, а около полудня на свет появился младенец. Повивальная бабка подняла его на всеобщее обозрение: это был мальчик с хорошо сформировавшимся телом и, очевидно, здоровый. Как только его обмыли и по русскому обычаю туго запеленали в длинные куски холста и фланели, государыня призвала своего духовного отца и велела дать младенцу имя Павел. По этому поводу с Екатериной даже не посоветовались: ее мнение все равно бы не приняли в расчет. Павлом звали брата Елизаветы, первого ребенка, родившегося у Петра Великого и его второй жены Екатерины и умершего в младенчестве.

После того как священник закончил читать молитвы, императрица забрала младенца и, велев повитухе следовать за ней, торжественно ступая, покинула родильную комнату. Вслед за ней ушли Петр и Шуваловы, оставив Екатерину одну, если не считать фрейлину мадам Владиславу, которая так боялась что-либо предпринимать без точных указаний государыни, что роженица оказалась полностью предоставлена самой себе.

«Я оставалась лежать на ужасно неудобном ложе, — вспоминала Екатерина в своих мемуарах. — Я сильно вспотела и умоляла мадам Владиславу переменить постельное белье и помочь мне перебраться на кровать. Она ответила, что не осмеливается сделать это без разрешения». Когда Екатерина попросила пить, последовал точно такой же ответ. Три часа она оставалась там же, где произвела на свет ребенка, мучаясь от холода и жажды и чувствуя себя глубоко несчастной. Тонкое покрывало, мокрое от пота, трепетало от сильных порывов холодного ветра. Мадам Владислава послала за повитухой, но императрица не разрешила той отлучиться и оставить без присмотра новорожденного. Наконец к Екатерине заглянула жена Александра Шувалова и пришла в ужас, увидев, что она все еще на жестком ложе в том же состоянии, что и несколько часов назад.

— Да ведь так не мудрено и помереть! — вскричала она и сразу же послала за повитухой, которая явилась лишь через полчаса и, осмотрев роженицу, уложила ее в постель.

Никто не пришел навестить ее, и это равнодушие глубоко ранило Екатерину. По ее лицу потекли горькие слезы обиды и жалости к самой себе. Шли часы, а она оставалась отгороженной от всего мира глухой стеной. А между тем за стенами родильных покоев, на половине императрицы, на улицах, примыкавших к дворцу, в апартаментах Петра продолжался пир. Великий князь на радостях принялся усердно накачивать себя вином. Екатерина же чувствовала себя совершенно разбитой, тело затекло, и груди распухли от молока. Она больше всего хотела увидеть своего ребенка, которого у нее отняли. Вскоре у нее начался сильный жар, а в левой ноге появилась пульсирующая боль.