Я люблю - Александр Авдеенко

Ночуем на вокзале, на пристани, в городском саду, в лодках и баркасах, стоящих на приколе, в пустых базарных рундуках, в порожних вагонах.

Днем рыскаем по городу. Где толпятся люди, где им тесно, где они скандалят, шумят, там и мы с Луной. Самый надежный карман становится дырявым, как только я или Луна запускаем в него руку.

Лезу не во всякий карман — много пустых. Зорко высматриваю денежный, с «бочатами» — часами, с кошельком. Высмотрев, не бросаюсь к нему, как дурень, со всех ног, а терпеливо приближаюсь, постепенно, как бы невзначай, оказываюсь рядом. А если уж изловчился присоседиться, то действую так быстро, что «фрайер» не успевает и глазом моргнуть.

Лезешь в карман или вырезаешь его бритвой, тащишь двумя цепкими пальцами, указательным и средним, «кожу», рискуешь, а морда твоя такая святая, постная, вроде тебе спать хочется или зуб болит.

И никто нас с Луной этому не учил. До всего сами дошли.

Ловко мы с Луной карманили в Таганроге, долго не попадались.

В конце лета мы увидели на толкучке высокого, горбоносого, черномазого, в каракулевой шапке грека и присосались к нему. Этот спекулянт скупал на толкучке из-под полы золото и серебро.

Как ни таился грек, но мы с Луной краем глаза заметили его пузатую сумку, откуда он доставал деньги. Эта кожа, набитая миллионами, очаровала Луну. Он оттащил меня в сторону, шепотом поклялся:

— Стервой буду, если не разбуржую этого носатого.

Бумажник грека привлек и меня. Я сказал смеясь:

— А чем ты лучше меня? И я не дурак. Я тоже хочу разбуржуить этого носатого.

И вот мы вдвоем, беззлобно, весело соперничая друг с другом, охотимся за пузатой сумкой грека. Ходим по толкучке по его следам, шагах в двадцати позади, ждем удобного случая.

Но спекулянт боится толпы — бывалый, собака! Как только попадает в людской водоворот, сейчас же, не медля ни секунды, выбирается из него, прижимая сумку к груди. Выбьется на чистое место и оттуда, дремотно прикрыв глаза, втянув голову в плечи, осматривает толкучку, ждет своих клиентов.

Как мы ни ловчили, чтоб присоединиться к греку — ничего у нас с Луной не выходило. Бросив соперничество, мы объединили наши силы, придумали нахальный хитроумный план. Раздобыли у «айсора» под большой залог ящик, две сапожные щетки, банку ваксы, бархотку и пошли в новую атаку.

План наш простой: Луна подойдет к спекулянту с ящиком и скажет: «Почистим?» Грек должен согласиться, так как у него ботинки грязные, нуждаются в обновлении. И когда он будет в неудобном положении, одна нога на ящике, а другая на земле, я тихонько подкрадусь сзади, выхвачу из рук грека сумку с миллионами и «драпану». Он, конечно, заорет: «Держи», захочет догнать меня. Но и Луна не дурак, не лыком шит. Он схватит грека за ногу, тоже заорет на весь базар: «Куда? А деньги?.. Почистил скороходы и убегаешь…» Пока грек освободится, — меня и след простыл. А вечером мы встретимся с Луной, поделим миллионы.

…Затаившись за базарной лавчонкой, я вижу, как Луна, с ящиком на брюхе, с пушистыми щетками в руках, вымазанный ваксой, черно-рыжий, босой, без картуза, настоящий чистильщик, проталкивается сквозь людскую гущу и все ближе и ближе подплывает к греку. Вот он уже стоит перед ним. На широком скуластом лице ласковая улыбочка, а голос прямо-таки медовый — заслушаешься.

— Почистим, душа любезный! Новые ноги получишь. Лакированные.

— Не требуется, — отвечает тот.

Луна бросает ящик на землю, а сам падает на колени перед греком, нетерпеливо стучит щетками.

— Надо!.. Красивее будешь. Поставь сюда ножку, папаша! Чистим-блистим!.. Не дорого. Сколько не жалко.

Грек качает головой, а сумку крепко, обеими руками, прижимает к животу.

— Пашел, малчик, пашел!

Но Луна не уходит, он не теряет надежды добиться своего.

— Поставь ножку, папаша!.. Не пожалеешь. Плохо назеркалю — плюнешь в морду. Ну, будь ласка, дай заработать на кусок хлеба.

— Пашел, малчик, пашел!

Луна не уходит. Тогда грек поворачивается к нему спиной и направляется в другой конец толкучки.

Луна возвращается ко мне, злой и пристыженный. Ругается.

— У, гад толстопузый — не подступишься!

— Подступимся!

Луна презрительно смотрит на меня.

— Не хвастай, Святой.

— Подступлюсь, вот увидишь!

— Ничего не выйдет! Он свой, этот соленый грек, из каинов. Брось ты его к чертям собачьим.

Не бросаю. Следую за греком, как невидимая тень, — по толкучке, по городу, на пристани, на вокзале.

Я ходил и ездил за ним несколько дней, из города в город, из Таганрога в Ростов, и ни разу не попался ему на глаза. Я знал — увидит он или почувствует меня рядом, уже не подпустит к своей сумке. Я ездил с ним в ростовском трамвае, на пароходике и все ждал счастливого случая.

Из Ростова-на-Дону мой грек устремился на Кавказ. Я не отставал. Ехали товарным, в одной теплушке, набитой народом.

Ночь. Духота. Еле тлеет коптилка. Все мешочники спят. А мой грек таращит глаза, нюхает табак, чихает и подозрительно озирается. Под утро, на подходах к станции Тихорецкая, у грека закачалась каракулевая голова, отвис зеленый, в табаке нос, сомкнулись веки. Все-таки заснул… И теперь, сонный, он вдруг показался мне похожим на хозяина шахты «Вера, Надежда и Любовь», ненавистного Карла Францевича. Ну, держись, проклятый грабитель!.. Пробираюсь к нему через мешки, корзины, узлы, по головам беспробудно спящих мешочников. Присоседился, лежу, облюбовываю — с какого бока удобнее потрошить грека.

Он сидит на мешке. В нем, как я хорошо знаю, все, что он скупил в Ростове и Таганроге, и заветная сумка с миллионами. Мешок крепкий, из брезента. Достаю бритву и тихонько распарываю мешок сверху донизу. В мешке оказывается еще один мешок. Разрезаю. Под ним еще один — кожаный. Разрезаю и его, добираюсь, наконец, до сумки. Тащу. Холодноватая дрожь трясет меня, а в голове одна мысль: «Проснется, вот-вот проснется!»

Сумка уже в моих руках, и вдруг грек клюнул носом, вскинул тяжелую черную голову, открыл глаза. Еще не понимая, что случилось, бессмысленно смотрит на меня большими черными глазами. Они так близко от моего лица, что я вижу в них огонек коптилки.

Когда спекулянт сообразил, в чем дело, я уже протискивался в узкую дверь теплушки.

Выпрыгнув из поезда, я слышал, как истошно закричал грек. Не бесись, хапуга! Золото и серебро остались при тебе — разживешься!

Очнулся я под откосом, под мокрым кустом волчьих ягод, с ушибленной ногой и драгоценной добычей в руках. Радость сильнее боли. Дрожа от нетерпения, развязываю сумку и… вытаскиваю из нее вонючее грязное белье, бумагу, газеты, тряпки. Денег нет. Ни одного миллиона. Ни одного поганого рубля.

Обманул, собака!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дожди падают ночью и днем. Кусты сирени в саду потеряли листья, стоят с ободранными ветками, заплеваны грязью.

Под сиренью мы с Луной раскрывали чужие чемоданы, делили добычу. В ее тени мы пили самогон, разбавленный спирт и одеколон. Под шум сиреневых листьев я проиграл когда-то в «буру» и «стос» штаны, сорочку и до вечера лежал голый, пока корыш не раздобыл смену.

Убежало теплое лето. Мы потеряли все наши ночлежки.

К вокзалу и не подходи: строгости большие пошли, облава за облавой. Отправляют в детдома. Мы кружимся по темным углам. Сейчас забрались в станционную кочегарку и греем спину у кирпичной облицовки котла.

Нас много. Я почти никого не знаю. Рядом только старый друг Луна.

Ветер заносит к нам густые росинки дождя, окрапывает мою грудь. Я прижимаюсь к котлу спиной. Пиджак дымится паром, спать не хочется. Сырость забралась в кости. Голова как бы распухла. В глазах как будто песок. Почему-то вспоминается весна в Гнилых Оврагах, печка, в которой умерли Нюрка и Митька, больничная линейка.

Мои воспоминания рвутся: чьи-то крючкастые руки хватают за ноги и тащат на улицу под дождь. Я кричу. Начинается возня. То большие урки пришли нас выживать. Разбирает злоба. Я грызу чью-то руку. Меня бьют по зубам. Луна колотит палкой по чьей-то голове.

Все-таки нас выбросили. Стоим под дождем, на вокзальном перроне. Что делать, куда спрятаться от дождя? Вверху пьяно качаются голые, как черепа, фонари.

У Луны нет злобы в сердце. Он в огромных, не по ногам калошах прыгает, выбивает чечетку и выговаривает:

Шито, мыто,Две метелки,Тридцать пар,Приходи, кума, за медом —МедуДам.

Компания малышей разбежалась. Мы остались вдвоем. Луна предлагает идти в паровозное депо, в песочницу, к истопнику, который готовит для паровозов сухой песок на специальной грелке.

Мы отдали старику сторожу весь свой табак, деньги, и он пустил нас до утра на горячую перину из песка. Луна сразу начал рыть нору и беззаботно улегся, пряча голову в колени.