Я люблю - Александр Авдеенко

Но я оказался живучим, переполз на другое место и, когда очнулся, застонал.

Увидел над собой цыганскую бороду, почувствовал руку, которая ласково приподняла мою голову, дала пить.

Человек с бородой перенес меня в свою хибару на берегу Дона. Смазал мои синяки. Поил меня молоком. Делал примочки, подолгу сидел у изголовья, выхаживал.

Рядом с ним — мальчишка моего роста. Наклонив голову, он смотрит на меня злыми глазами и молчит. Черный называет его странным именем — Луна. Я отворачиваюсь от неприятного взгляда и тянусь к тому, что с кучерявой бородой. Он кладет руку на мой теплый лоб и спрашивает, кто я, откуда, как зовут.

Я закрываю глаза и рассказываю одним шелестом губ о рыжем Никаноре, о Собачеевке.

— Понятно! — бородатый доволен. — Нашего поля ягодка. Скорее выздоравливай. Дело скучает за тобой.

И уходит, оставив меня со злым мальчишкой. Луна садится на край моего матраца и совсем не враждебно спрашивает:

— Сколько тебе годов?

— Одиннадцать, — отвечаю я, обрадованный доброй переменой в хлопчике. — А может, и двенадцать.

— Мне, кажись, тоже столько. С Крылатым я живу уже год.

— А кто это — Крылатый?

Мальчишка недоверчиво и опять зло посмотрел на меня.

— Не знаешь? А вот этот черный дядька. С бородой. — Нагнулся и зашептал: — Мы с ним, знаешь, на скачки ходим и ни разу не засыпались. Он и тебя приучит. Он хороший пахан.

Все эти слова «пахан», «скачки», «засыпался» — воровские, я не раз слышал их на вокзалах в Ростове и Таганроге, в Макеевке и Харькове.

Значит, я попал к ворам.

Понял и не испугался. Они хорошие люди, эти воры, лучше честных мешочников. Те чуть не убили меня, а этот подобрал, на ноги поставил.

Крылатый ждал моего выздоровления с большим нетерпением. Он хотел из меня сделать своего «корыша» — несколько недель назад от него сбежал хорошо обученный помощник.

Не успел я твердо встать на ноги, как Крылатый принес бутыль самогона, огурцов, сушеной рыбы, хлеба.

— Сегодня у нас праздник, — будем обмывать твое рождение.

Самогон он глотал стаканами. Луна с первых глотков свалился. Крылатый протягивал мне стакан и ласково говорил:

— Пей, малец, пока сколько можешь, а потом привыкнешь.

Обнимал длинными руками мои плечи, нагибался к уху и шептал:

— Эх, пацан, сделаю я из тебя человека. Гад буду, если не сделаю. Первым жуликом станешь! — И сгребал широкой ладонью с густой бороды хлебные крошки, опрокидывал стакан за стаканом.

Когда бутыль опустела, Крылатый сунул за ремень ломик, и мы вышли под черное и далекое небо.

На улице тихо и пусто. За забором воет собака. Слышно, как брючная пуговица Крылатого трется о железо ломика. Луна подскакивает, спрятав голову в плечи. Пахан шагает крупно и прямо. Я иду за ним. Он нагибается, разъясняет:

— Мы недолго: раз, два — и готово. Только, смотри, не сдрейфь.

У меня начинают дрожать губы, наверное, от ночной сырости. Я перехожу на рысь, я хочу согреться: бегу и жмусь к бедрам Крылатого.

Останавливаемся у домика, обнесенного железной оградой. Крылатый оглядывается, потом быстро перескакивает через ограду и с той стороны подает мне руку.

Луна перелезает сам и направляется к двери, вытянув голову, будто принюхиваясь.

Мы обходим вокруг дома, прислушиваемся: есть ли в доме люди. Тихо. Ждем не дыша. Припадаем к земле, когда нам слышится шорох. Наконец Крылатый вынимает ломик, идет к окну.

Что-то звонко треснуло под его руками. Я присел и почувствовал, как закружилась хмельная моя голова. Потом увидел сердитую бороду над собой, злое шипение. Меня ругали за медлительность, меня торопили…

Я стал Крылатому на спину. Он поднял меня на плечах, и я увидел открытую форточку. Оттуда пахнуло теплом и сдобным хлебом. Я просунул голову в темное отверстие и почувствовал, как сильные руки Крылатого помогают протиснуться моему тощему телу в чужую квартиру.

Комкаю распятые на вешалках шелковые платья. От их нежного запаха кружится голова и хочется закрыть глаза. Кто носил эти платья? Какая-нибудь душистая барышня…

На «малине» меня ждут — Крылатый, ловкач, успел уже привести Каина, заглазно сбыть ему всю нашу добычу и получить полные карманы денег.

Крылатый приносит самогон, звенит стаканами. Нанюхавшись марафета, веселый и счастливый, он заразительно смеется. Обнимает меня, клянется головой, что у него еще в жизни не было такого смелого и ловкого корыша, как я. Он даже пробует целовать меня.

А я пью, глотаю холодную вонючую жидкость, заливаю какой-то огонь под сердцем.

…И так всегда: чужая квартира и мешок; перекупщик и деньги; самогон и песни.

Воруем мы с Луной, рискуем ногами и руками, головой рискуем, а Крылатый все забирает.

Нет, и воры такие же, как Бутылочкин и Карл Францевич?

Эх, удрать бы! В теплые края, поближе к солнцу!.. Удерем. Обязательно.

А пока мы с Луной сговорились притвориться больными. Легли, укрылись одним одеялом, тесно обняли друг друга и застучали зубами. Пришел Крылатый, испугался:

— Что с вами, пацаны?

— Лихоманка.

— Только всего? Вставайте, выпейте самогона с перцем — сразу выздоровеете.

Луна жалобно застонал:

— Не, пахан, мы не встанем. Дохтора!

— Дохтора! — попросил и я.

Пахан озабоченно почесал свою цыганскую бороду.

— Ишь, чего захотели! Доктора я вам не раздобуду, а вот какую-нибудь знахарку притащу. Ждите!..

Ждем…

Лежу грудь к груди с Луной и, как будто впервые, разглядываю своего друга. Широкое скуластое лицо. Брови и ресницы ковыльно-белые. Кожа на щеках отливает рыжиной. На голове тяжелая шапка волос, похожих на растертую в жар-цвет медь. Они, вероятно, не чернеют и под грязью мазута, овчины треуха. Они рассыпались на лбу золотом, разбежались по скулам и спрятались за слоистую тряпку на шее.

Я спросил тихонечко:

— Ты с какого краю?

— Собачеевский, — ответил Луна и подвинул ко мне холодные колени.

— Собачеевский? Я не примечал такого в Гнилых Оврагах. Правда, скажи, откуда?

— Я не из вашей Собачеевки, а из своей, Юзовской. Есть город Юзовка, слыхал? Папанька на центральной шахте работал, а мамка пьянчужила, бляховала и все била меня по глазам. Я папаньке сколько раз жаловался, а он был вроде тряпки и только говорил мне: «Ты ей, стерве, руки поглуши». Я так и сделал. Подстерег ее за погребом, столкнул в яму, придавил сверху крышкой и не слезал с крышки, пока папанька не пришел. Я ему все рассказал, а он как заревет — да к погребу, а оттуда ни зги, ни вздоха. Как прыгнет он на мою шею, как затопчет ногами…

Луна помолчал, глядя на меня, — не осуждаю ли я его? Продолжал тихо:

— Утек я в ту ночь и больше не вернулся…

Луна раскрыл губы, точно хотел добавить что-то, но раздумал. Он слизывал жар с губ и жадно смотрел на коптилку.

На окно кто-то натягивал занавески, серые, черные. В небе торчали желтые усы молодого месяца, где-то выли собаки и поднималась песня.

Пепельной лентой догорал сухой фитиль коптилки. Моргнул прощально, пропал. Луна торопился договорить:

— …Оставил мне папанька память на всю жизнь…

И нащупав в темноте мою руку, он потянул ее к своей ноге в глубоких шрамах. Я угадал шепот Луны:

— Перебил…

Руку мою он не выпускал, держал ее осторожно, боясь шевельнуться, потерять. Спрашиваю:

— А за что тебя прозвали Луной?

— Здесь крещенный. Паханом. За что?.. Рыжий я, лунного цвета… А у тебя еще нет клички?

Я молчу, думаю, сказать или не сказать правду. Говорю:

— Была. На Собачеевке звали… Выродок. Последыш.

— А за что?

— Так… Последний я Голота.

— Последыш?.. Плохо. Неправильно. Знаешь, как тебе надо называться? Святым! Глаза у тебя горят, как у святых на образах.

И Луна хохочет, довольный своей выдумкой.

Так и стал я Святым.

Много мы впоследствии скитались по белу свету с Луной. Вместе «карманили» на Ростовском базаре, на вокзале, на пристанях. Вместе в Таганроге ограбили лавку. Вместе нас колотили в Харькове. Вместе мы кормили клопов в горловском и бахмутском «кичманах». Вместе были мертвецами в ловушке для беспризорников.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Пахан Крылатый нежданно и негаданно пропал. Нет его день, два, три. Мы с Луной рады, что не «домушничаем». Блаженствуем: спим, едим, бегаем на Дон купаться, толкаемся по вечерам на шумной многолюдной Большой Садовой среди чистеньких барышень-недотрог, часами околачиваемся в зверинце, катаемся на базарной карусели, наслаждаемся вафельным разноцветным мороженым.

Так бы жить и жить, но… деньги кончаются. И барахла никакого нет, чтоб загнать на толкучке. Придется пойти «на дело». А не хочется!

На четвертый день сладостного безделья в нашу халупу, на берегу Дона, на окраине Ростова, входит долговязый, худой, безусый парнишка в желтой кожаной тужурке с косыми карманами, в хромовых сапогах, с толстым кольцом на большом пальце — чубатый, смуглый, с веселыми насмешливыми глазами. Стоит нахально на пороге, не идет дальше, загадочно молчит. Лицо сердитое, а глаза смеются.