1661 - Ив Жего

Суперинтендант пожал плечами.

— Габриель… так, кажется.

— Габриель де Понбриан, Никола. Его зовут Габриель де Понбриан. Тебе что-нибудь говорит это имя?

Фуке снова пожал плечами.

— С какой стати я должен это знать?

— А если я скажу, что такое же имя и у человека, которого теперь зовут Чарлз Сент-Джон? С твоим Габриелем они похожи как две капли воды, что меня и поразило.

Фуке вздрогнул.

— Да что ты говоришь! Это точно? — сказал он сдержанно.

— Точно! — ответил д'Орбэ. — Меня это потрясло до глубины души, когда я увидел его у тебя в передней. — Габриель — сын нашего брата Андре де Понбриана, известного тебе под именем Чарлз Сент-Джон.

Наступила долгая тишина.

— Габриель де Понбриан… — проговорил суперинтендант.

— Совпадение поразительное, — продолжал д'Орбэ, глядя на внезапно помрачневшего Фуке. — Вот почему у меня от сегодняшнего потрясения, признаться, кровь застыла в жилах. Наш план слишком уязвим, а важность его очень велика, и мы не вправе пренебрегать подобными совпадениями. Поэтому я и решил тебя предупредить. Хотя признаю: не стоит придавать этому такое уж большое значение. У нас и без того забот хватает, чтобы отвлекаться на второстепенные дела. В конце концов, родство мальчишки, может, и ни при чем…

— Ты, конечно, прав, и все же… Надо держать ухо востро. Во всяком случае, спасибо за предупреждение. Подумать только, я дал ему защиту и кров, а сам ни сном, ни духом… Да, — продолжал суперинтендант, взглянув на удивленное лицо д'Орбэ, — он тут рассказывал, как на него напали и угрожали, а еще поведал такую честную, романтическую историю о своем бегстве инкогнито в Париж, прочь от скучной жизни, которую уготовил ему опекун, что я предложил ему укрыться на какое-то время в Во, пока все не уляжется.

— Что ж, тем лучше, — заметил архитектор. — По крайней мере, в Во он будет у нас на глазах, там за ним легче присматривать. Заодно проверим, случайно ли он свалился на нашу голову. Попробуем узнать, что у него на уме и кому он перешел дорогу. Для нас с тобой это лучший способ одолеть тягостное чувство роковой неизбежности.

— По-твоему, он что-нибудь знает?

Д'Орбэ в сомнении покачал головой.

— С чего ему что-то знать, да и откуда? Вряд ли он выведет врагов на наш след, или привлечет к нам их внимание. О своем отце мальчишка ничего не знает, ведь он не виделся с ним пятнадцать лет, уж нам-то об этом известно лучше, чем кому бы то ни было.

Фуке помолчал.

— Суета агентов Мазарини, Кольбера с его полицией, это ограбление… теперь вот мальчишка, — сказал он наконец. — Как не забеспокоиться.

Суперинтендант, похоже, не знал, что и думать.

— Когда, говоришь, все будет у нас?

— Тайна покинет Рим через месяц. Еще через месяц она будет здесь. А спустя несколько дней — в Во. К лету все будет готово.

Фуке сложил руки.

— Богу угодно, чтобы за это время мы успели добыть формулу. Иначе…

— Иначе придется обойтись без нее, — отрезал д'Орбэ.

Суперинтендант посмотрел в окно.

— Знаю, Франсуа, о чем ты думаешь. И понимаю твое нетерпение. Я тоже верю: труды наши не напрасны. И думаю, Во сможет стать храмом новой политической эры, когда в природе вещей наконец-то восторжествует Истина сообразно с подлинным учением Христа. Но я не хочу переоценивать наши силы.

Он пристально посмотрел на архитектора и улыбнулся.

— И особенно мои собственные, Франсуа.

Д'Орбэ поднял плащ, лежавший на кресле, и накинул себе на плечи.

— Хорошо, — сказал он, — вернемся к этому разговору, когда придет время.

Подняв глаза, он перехватил пламенный взгляд суперинтенданта.

— Ничего не бойся, ты его убедишь, — заверил его архитектор, натягивая перчатки. — Убедишь, точно говорю.

— Да услышит тебя Бог, — прошептал Фуке, когда за архитектором закрылась дверь. — Да услышит тебя Бог…

33

Венсенский замок — вторник 8 марта, семь часов вечера

— Ну вот, пришло время расставаться, государыня…

Королева вздрогнула, услышав слабый голос, в котором едва улавливались распевно-мелодичные нотки, некогда ласкавшие ее слух. Забывшись в молитвах, Анна Австрийская, сидевшая у изголовья больного, думала, что Мазарини спит. Стараясь улыбнуться, она задержала взгляд на изможденном, пожелтевшем лице больного, которого жизнь, казалось, почти покинула, потом посмотрела на его закрытые глаза. Она молча взяла руку первого министра, опасаясь, как бы слова не выдали ее волнение, и погладила его холодные, неподвижные пальцы.

— Как тяжело оставлять этот мир ради перехода в лучший, — продолжал Мазарини тем же потухшим голосом. — Заботы рассеиваются, я больше не помышляю ни о картинах, ни о книгах. И почти не думаю о государстве, но в этом я смею признаться только вам одной… Как тяжело расставаться с теми, кого любишь! Не плачьте, государыня, не надо. — Кардинал сощурил в полутьме усталые глаза, чтобы лучше видеть лицо королевы, едва сдерживавшей слезы. — Я верю в здравомыслие короля, в его зрелость. Уверен, вы всегда будете рядом с ним. Может ли сын надеяться на более надежную опору, нежели поддержка матери, такой заботливой и мудрой?

Королева, не в силах больше сдерживаться, всхлипнула.

— И отца, — с трудом прошептала она.

Мазарини сделал над собой усилие и, высвободив руку, поднес ее к губам королевы, словно заставляя ее молчать.

— Есть такие слова, государыня, которые никогда не нужно произносить вслух из опасения, что и у стен могут быть уши… слова, тайну которых способны сохранить только наши с вами сердца, — медленно, но твердо произнес он и затих, будто эти несколько слов отняли у него последние силы.

Анна Австрийская вновь задумалась над глубоким смыслом чарующего слова «тайна», которому подчинила многие годы жизни, отягощенной бременем долга и обязанностей королевы. Медленно, точно волны, накатывали на нее воспоминания… Нелегко было ей учиться скрытности по мере того, как ее влечение к молодому Мазарини становилось все более неодолимым. С тех пор минуло больше тридцати лет, и честолюбивый юноша, круглощекий, со сверкающим взором, превратился в безучастного ко всему, умирающего сфинкса со впалыми щеками и потухшим взглядом. И все же в нем пока теплилась искра — нечто, соединявшее королеву Франции с министром тайной и неразрывной связью. Анна Австрийская вновь переживала нередкие минуты отчаяния, когда французы сначала не принимали ее как иноземку, а потом — когда ее муж, король Людовик XIII, вместе с кардиналом Ришелье, своим первым министром, начали подозревать ее чуть ли не во всех смертных грехах. Когда они обвинили ее в заговоре против своей второй родины в угоду родине настоящей, кто поддержал ее, кроме советника, такого же иноземца, над чьим итальянским акцентом потешались все кому не лень? Он-то понимал ее, защищал и помогал. Понимал и любил… Он никогда не показывал слабости, никогда не ошибался. И молчание, им навязанное, не только не развело их судьбы, но, напротив, соединило в небывалый союз, который, невзирая на пересуды, крепчал день ото дня, из месяца в месяц, год от года… и в конце концов явил свету мальчика, которому было предначертано стать королем Франции…