1661 - Ив Жего

— Дорогой Луи, позвольте последний совет, — сказал кардинал, взяв крестника за руку. — Вот уже несколько часов я снова и снова мысленно возвращаюсь к сложившемуся положению вещей. Сведения, которыми я располагаю, вынуждают меня просить вас остерегаться тщеславных устремлений господина суперинтенданта финансов. Разумеется, я ни в коей мере не отрекаюсь от того, что говорил о нем, — он и в самом деле способен на большие дела, когда не помышляет о женщинах и об архитектуре. Умоляю, будьте с ним начеку.

— Ценный совет, дорогой крестный, — ответил король, стараясь унять жар, приливший к его лицу при упоминании о пристрастии Фуке к женскому полу, — как и все советы, которыми вы меня удостаивали…

— Сир, это всего лишь мой долг как министра и как человека. Сейчас я могу сказать, не таясь, как дорога была мне ваша любовь, и когда вы были совсем еще мальчиком, и когда стали государем. Моя жизнь, вся моя жизнь, — признался Мазарини со слезами на глазах, — была бы скудна и никчемна без вас, дорогой Луи.

После короткого молчания, позволившего ему совладать с сильным волнением, старик продолжал:

— Остерегайтесь ваших союзников. Остерегайтесь войны, хотя перспектива ввязаться в нее пьянит и кружит голову, обещая славу. Однако она же и закабаляет самые крепкие сердца. Остерегайтесь тех, кто в тени плетет заговоры, покушаясь на вашу власть…

Король содрогнулся.

— Угроза везде и всюду, сир, — продолжал Мазарини. — Королевская власть зиждется на чести и страхе, но вокруг нее всегда хватает мечтателей с их утопическими фантазиями. Я всю жизнь отдал на то, чтобы оградить от них ваше величество. Я боролся с ними долгие годы, и, думаю, небезуспешно, — прибавил он с тенью улыбки на губах, — но я никогда не тешил себя надеждой, что одолел их, истребив всех под корень.

Дыхание умирающего участилось, ему пришлось снова прерваться, чтобы перевести дух.

— Остерегайтесь, сир, всех этих фантазеров и их влияния. Будьте всегда начеку, не впадайте в крайность, но и не показывайте слабости. Прислушивайтесь к тому, что будет говорить вам Кольбер, когда меня не станет… Кардинал чуть крепче сжал руку молодого короля.

— Если я сам не смогу все уладить перед уходом, я сообщу ему кое-что чрезвычайно важное — то, что никогда и не думал поверять кому бы то ни было, ибо опасался, что это навредит вашим интересам. А потому слушайте его…

Голос кардинала превратился в хрип.

— Я обязан вам всем, сир. Вы отказались от моих даров, и я хочу отблагодарить вас хотя бы тем, что перепоручаю вам Кольбера, — прибавил кардинал потухшим голосом.

Людовик XIV не успел ответить первому министру: тот внезапно погрузился в полузабытье. Король опустил исхудавшую руку старика на простыни и бесшумно вышел из спальни. За дверью он сдержанно попросил кюре церкви Нотр-Дам-де-Шан проследовать к постели больного. А сам, опрометью сбежав по лестнице и отослав прочь подъехавшую карету, подал знак д'Артаньяну спешиться и сам вскочил в седло, едва не сбив с ног мушкетера, державшего поводья. Король яростно пришпорил лошадь и пустил шальным галопом. Пригнувшись к ее шее, он почувствовал, как жгучие слезы, стекая по его щекам, капают на разлетавшуюся по ветру конскую гриву.

В это время в полутемной спальне замка беседовали два бывших врага: аббат Жоли с глубоким почтением выслушивал последние слова умирающего. Однако, когда аббат попытался расспросить кардинала о доходах казны, итальянец собрался с последними силами и, обретя былую властность, поставил кюре на место.

— Господин аббат, я велел позвать вас, чтобы говорить о Боге. Прошу вас ограничиться вашими прямыми обязанностями, — заметил Мазарини в доказательство того, что и перед лицом смерти сохранил прежнюю решимость.

В тот день, 7 марта, пополудни кардинал Джулио Мазарини получил причащение святой Церкви и отпущение грехов.

29

Париж, тюрьма Консьержери — понедельник 7 марта, шесть часов вечера

— Последний раз спрашиваю, ты будешь говорить? Признайся! Ведь это ты поджег библиотеку кардинала. И перевернул вверх дном его кабинет. У тебя сегодня утром нашли эти пасквили, которые недавно висели по всему Парижу, — прорычал Шарль Перро, тыча узнику под нос пачку прокламаций.

Допрос начался тремя часами раньше в сыром, холодном подземелье печально знаменитой тюрьмы Консьержери. Человека с глазами разного цвета звали Ришар Морен. Его арестовали в собственном доме, и теперь он сидел на каменной скамье в одной сорочке, закованный в кандалы. Узник упорно отказывался отвечать на вопросы и либо цитировал отрывки из Библии, либо, сжав губы, тихо молился. Бумаги, найденные у него дома, свидетельствовали о причастности Морена к некоей религиозной секте, а также о том, что он замешан в распространении прокламаций, порочащих кардинала. Перро, конечно, догадывался, что составители пасквиля писали его, ссылаясь на бухгалтерские счета, похищенные во время пожара в библиотеке первого министра. Он хотел добиться от Морена признания в соучастии в ограблении, а там, по доброй ли воле или силой — как получится, — выбить из него имена заказчиков злодеяния.

— Последний раз прошу, Морен, облегчи душу и назови тех, чей заказ ты исполнял, — уже более спокойным голосом продолжал допрос Перро. — У меня такое ощущение, что кое-кто из твоих дружков предал тебя, бросив на произвол судьбы. Иначе как бы мы узнали, где ты обретаешься? Тебе не кажется странным, — слащаво проговорил начальник полиции, — каким образом вчера вечером у меня на столе оказалось это безымянное письмо? То самое, где указано, что пресловутый пасквиль писал некий господин Ришар Морен и что он же верховодил шайкой налетчиков-поджигателей!

— Ложь! Все ложь! — вскричал узник, потрясая кандалами с такой силой, будто хотел их сбросить.

— Сам ты лжешь, — возразил Перро. — Свидетель Туссен Роз, над которым ты глумился в покоях кардинала, час назад вспомнил, что у напавшего на него налетчика один глаз был зеленый, а другой светло-коричневый. Вылитый ты!

Во время их перепалки в подземелье спустился мушкетер, нарочный из Лувра, со срочной запиской для Перро. Кольбер просил начальника полиции проявить особое рвение и добиться от узника признаний, узнав среди прочего, что конкретно связывает его с Никола Фуке, и сделать это надлежало «любыми доступными средствами».

— Что ж, ты сам напросился, — сказал Перро. — Настал ваш черед, господа! — обратился он к троице, с некоторых пор возившейся в глубине комнаты с какими-то странными инструментами.

Морена грубо затолкали в камеру пыток. Опустили на деревянную скамейку, на которую узников усаживали, перед тем как допросить в последний раз, а потом уже пытать в прямом смысле слова. Морен все отрицал, уповая на милость Божью.