Возмездие - Фридрих Незнанский

—        Разумеется.

«Не для личного же интереса», — стараясь подавить раздражение, подумал Турецкий.

—        Что конкретно? Или весь жизненный путь, начиная с рождения? — Самойлович раскрыл пухлую папку.

Зная дотошность Самойловича, Турецкий торопливо ответил:

—        Думаю, детство, отрочество, юность мы пропустим. Собственно, меня интересует его личная жизнь. Есть предположение, что покойный был...

—        Геем, — продолжил Самойлович. — Это правда. Именно «голубое» сообщество и протолкнуло его в Думу. У них там по Грибоедову: «...ну как не порадеть родному человечку».

—        И для этого убили Губернаторова?

—        Нет. Губернаторов был убит соратниками по партии, поскольку был не в меру болтлив и жаден. Крысятничал, то есть воровал у своих. А этого не прощают ни воры, ни партийцы. Но когда его место оказалось вакантным, было решено приблизить Новгородского. Ему, видите ли, очень симпатизировал сам Уткин. Это, как вы понимаете, весьма существенный патронаж.

Турецкий едва не поперхнулся.

—        Как? И он? Он тоже из этих?

—        Да. К тому же сей господин также родом из Питера. Они даже были знакомы еще по прежней жизни. Вот Уткин его и пропихнул в «светлое завтра». Было поставлено одно условие: Новгородский должен был немедленно жениться. И он немедленно женился. А потом началась московская жизнь. С заседаниями комитетов, подкомитетов и пленарными заседаниями Думы. Это в качестве наружной рекламы. Так сказать, глянцевой обложки. И с регулярным посещением неких закрытых клубов. Где и проистекала настоящая жизнь депутата.

—        Вам известны подробности этой тайной жизни? Убийство может быть связано именно с любовной историей. Они ведь, говорят, жутко ревнивы, эти господа.

—        По этому поводу ничего определенного сказать не могу. Покойный не разрабатывался нами специально. Так, в общем плане. Но есть видеозаписи, сделанные скрытой камерой в одном из клубов, завсегдатаем которого был Новгородский. Там часто выступал мужской балет Михайлова. И танцовщиков этой труппы пользовали, так сказать, именитые гости. Между некоторыми из них действительно возникали романы. Но это скорее исключение, чем правило.

—        Давайте посмотрим записи.

—        Какого периода?

—        Пожалуй, с сентября этого года. До десятого ноября.

Самойлович открыл другой сейф, порылся среди видеокассет. Отобрал три. Одну из них впихнул в прорезь видеомагнитофона, щелкнул «лентяйкой».

—        Что ж, смотрите. Я этого добра нагляделся, так что буду рядом. Если что, позовите.

И Игорь Николаевич скрылся за дверью, которую Турецкий мысленно окрестил «запасный выход».

Между тем на экране разворачивалось действо. Турецкий увидел зал, оформленный в приглушенных, темных тонах. Столики, за которыми сидели исключительно мужчины, небольшую пустую сцену в глубине зала, освещенную светом рампы. Посетители выпивали, закусывали, болтали друг с другом. Некоторые сидели тесно обнявшись, то и дело сливаясь в страстных поцелуях. Камера медленно скользила по лицам. Господи, вот известный телемагнат, вот ведущий популярной телепередачи, и еще один, и еще... А вот и Новгородский. Он сидел в компании члена правительства и двух других незнакомых Турецкому мужчин. Двое незнакомцев явно составляли пару влюбленных. Они держались за руки, ворковали, пили из бокалов друг друга. Новгородский беседовал с лицом, известным всей стране.

Но вот зазвучала музыка, взоры присутствующих обратились на сцену. Исполнялось что-то очень знакомое, но что именно, Турецкий никак не мог понять, поскольку все внимание его было сосредоточено на лицах балерин. Это были загримированные, ярко накрашенные лица юношей. Крепкие, мускулистые мужские руки и ноги и женская пластика, легкое, воздушное женское балетное оперение, томные взоры, обращенные на публику. Все это было так противоестественно, что Александр отвернулся, достав из кармана пачку сигарет.

—        Я покурю, можно? — крикнул он в дверь.

—        Курите, — вздохнул из соседней комнаты Самойлович.

Танец закончился, публика наградила артистов аплодисментами. Тут же зазвучало нечто совсем другое, что-то ритмичное, зажигательное. Выпорхнувшие на сцену танцовщики в тесно облегающих полосках ткани, оставляющих все тело открытым, выставленным напоказ, начали вытворять нечто совершенно непотребное. Более чем откровенные позы, имитация омерзительной оргии — все это вызвало шквал аплодисментов, выкриков из зала. Волна порочного сладострастия словно выхлестывалась наружу, в комнату, где сидел Турецкий, мрачно думавший о том, что напрасно он не взял с собой коньяк. Сейчас он выпил бы, невзирая на запрет. Наконец спектакль закончился, танцовщики хлынули в зал.

Турецкий увидел на коленях Новгородского одного из балетных мальчиков. Депутат был весьма раскован. Мальчик тоже не стеснялся. Короче, после киносеанса сомнения в сексуальной ориентации убитого отпали.

Поздно вечером, лежа в постели с женой, лаская Ирину, Александр думал о том, какое это чудо — женское тело! Сколько в нем тайных уголков, ложбинок, ямочек. Какой влекущий аромат источает это тело. Как это восхитительно — уткнуться лицом в густые волосы, скользить рукой по гладкой, атласной коже, отыскивать губами нежный рот, погружаться в трепетное лоно и ощущать его упругость и ответное желание...

Ну, как же можно спать с мужиками, господа?

Глава двадцать седьмая ТО, ЧЕГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ

Ноябрь 1999 года стоял холодный, злой, с пронизывающими северными ветрами. И от того, что снег все никак не выпадал и не покрывал землю, и без того темная питерская осень казалась беспросветно черной и нескончаемой. Марина, зябко ежась в куртку, надвинув капюшон, почти бежала под порывами ветра к многоэтажке, одиноко стоящей в глубине парка. Еще пять минут, и вот он, подъезд. И знакомый голос в домофон:

—        Маришка? Открываю.

И лифт, и шестой этаж — и вот она, квартира Натальи Глебовой.

—        Привет! Проходи! Боже, замерзшая-то какая!

—        Наташка! Как я рада тебя видеть! Соскучилась, спасу нет!

—        А я, а я? — затараторила Наталья. — Раздевайся и сразу же выпей рюмку коньяку, а то заболеешь!

—        Прямо с порога?

—        Конечно. Это в лечебных целях. Не пьянства ради, а здоровья для.

И она вынесла на блюдце рюмку и ломтик лимона.

—        Боже мой, Наташка, так майоры в рюмочных выпивают.

—        Ага. И не закусывают. Пей!

Марина послушалась. И внутренняя дрожь унялась, плечи расправились. Тепло разливалось по оледеневшим конечностям.

—        Хорошо!

—        А то! Теперь ноги — в тапки, руки — под кран, и за стол.

—        А квартиру посмотреть?

—        В рабочем порядке. Собственно, смотреть особо незачем — мы здесь не задержимся. Столько всего случилось за эти месяцы. Обмен, и все такое...

Марина бродила по пустым комнатам, в одной из которых лежал на полу огромный надувной матрас.

—        Это пространство из чего образовалось?

—        Наша «двушка» и моя комната в коммуналке. Мы ее сдавали, помнишь? Теперь объединили и обмениваем на шикарный коттедж. Это громко сказано, конечно. Но домик миленький. На берегу реки. Все удобства. Садик под окном.

—        Где? — изумилась Марина. — И где. твой Глебов?

—        Глебов в Великом Новгороде.

—        Командировка?

—        Вроде того. Командирован мною.

—        Зачем? И вообще, Наташка, что произошло? Почему ты уволилась из Эрмитажа?

—        А ты ничего не слышала?

—        Слышала глупости какие-то... Бред сивой кобылы...

—        Ладно, соловья баснями не кормят. Давай-ка за стол. Знакомиться, делиться успехами и неприятностями лучше всего за столом. Ты ведь с работы?

—        Ага! И опьянела от твоей рюмки, как извозчик!

—        Тогда немедленно повторить! Под горячую картошку, селедочку и всякие другие незамысловатые закуски. Еще в ассортименте мясо с черносливом.

—        Это перебор! Но я не возражаю.

Подруги разместились на кухне — единственном месте, имеющем жилой вид.

Марина с удовольствием набросилась на еду, глядя на улыбающуюся Наташку.

—        Ты не ешь ничего! Так нечестно!

—        Мариша, ты сравни свою талию и мою. Тебе до меня года два непрерывно есть. И то не догонишь.

—        Ладно, не в талии счастье. Вкусно ужасно!

—        Давай выпьем! Сколько можно не выпивать?

—        Давай. А мы не торопимся?

—        Тормозим. Ну, за встречу!

Марина заметила, что руки Наташи дрожат. И вообще ее лицо, которое всегда полыхало отменным здоровьем, осунулось и поблекло. Под глазами набрякли мешки.