Охота на гусара - Андрей Белянин

Я отложил в сторону пистолеты, выплюнул шашку в ножны и, как положено в подобных случаях, проникновенно щёлкнул шпорами:

– Позвольте представиться, подполковник Ахтырского полка, поэт-партизан Денис Давыдов! Дивные погоды на дворе, не находите?

Она на мгновение замерла, приложила тонкий пальчик к губам, делая знак молчать, и нежно закинула прохладные руки мне на плечи. Я упоённо прикрыл глаза, расслабился и вдруг почувствовал себя… удушаемым!

Зеленоглазая прелестница с тем же невинным личиком внаглую душила меня в железных объятиях. Вы не поверите, силища у неё была, как у графа Орлова, останавливающего карету за колесо. Как я сопротивлялся… Обливаясь холодным потом, хрипя, сопя, вытаращив глаза и страшно скрежеща зубами… Но ей всё было нипочём! Уже гаснущим сознанием мне удалось на мгновение забыть о приличиях и с размаху врезать обольстительнице коленом в живот. Увы, она не дрогнула, не охнула и вроде бы даже ничего и не заметила.

Очи мои начал заволакивать розовый туман, краем уха я ещё уловил слабый шум в комнате, потом… хватка неожиданно ослабла. Холодные пальцы соскользнули с шеи моей, и я рухнул на колени, держась обеими руками за горло. Воздух проходил с трудом, всё мято-перемято, глотать больно, но ведь ещё жив, кажется? Что о-очень приятно…

Когда же я поднял глаза, взгляду моему представилась новая, не менее любопытственная картина: одна девица, одетая в чёрное мужское платье, оседлав другую (нагую и белую), старательно душила её серебряной толстой цепью! Я и не предполагал, что безобразная драка двух женщин может выглядеть столь привлекательно…

– Пся крев! – гневно выругалась достойная дочь Валицкого, великолепно дожимая противницу в партерной борьбе. – Иде до дьябля, тварына… Пан цел?

– Пан… э-э… жестоко задушен, но… как ни парадоксально, жив!

– То бардзо мило, – душевно усмехнулась юная полька, перешагивая через поверженное тело и подавая мне руку.

Помогая встать и усаживая меня на постель, Мартиша окончательно пояснила всю пикантность ситуации:

– То не дева, а злей дух – приколичка!

– Кто? – морщась от всё ещё побаливающего горла, переспросил я. – Отродясь ничего такого не слыхивал, приколистка какая-то…

– Приколичка! – поправили меня, укладывая на подушки. – Не шкодзи – она естм мертва! То погана тварына, ей повелел ксёндз, бо вы повинны на том, цо козаки в Гродне. Ксёндз накратко знае всю черну мощь… У ей страх только на сребро!

– А вы-то как узнали?

– От отца, та весть поправла ему наструй. Пан Давидовский еще зьле себе чуе?

– О нет, всё в порядке. – Я приподнялся на локте и нежнейшим образом запечатлел поцелуй на её маленькой ручке. – Но вы… вы… переоделись мужчиной, пролезли сквозь каминную трубу, дабы спасти бедного русского гусара? Вы рисковали жизнью, честью, всем…

– Нех пан запомни о тым, ниц не шкодзи, – наклоняясь ко мне и стряхивая угольную пыль с волос, еле слышно прошептала Мартиша.

– Как забыть? Как ничего страшного? Я никогда, ни-ко-гда вас не забуду, ангел мой!

– Коханей…

Всё, что было потом, тщательно скрываемо завесой природной гусарской скромности. Думаю, в ту ночь нас никто не подслушивал, а зря…

Наутро красавица-полька упорхнула, не пожелав принять от меня на память ничего, кроме маленького золотого образка Николы Угодника. Серебряную цепь, коей сразила она неведомую мне нечисть, я доныне вожу с собой. Почерневший труп убрали казаки, а наш отряд покинул неприветливое Гродно в то же утро.

Всю дорогу я был на редкость молчалив, не отзываясь на шутки и песни товарищей. Перед взором внутренним стояли синие глаза обворожительной спасительницы моей. И, кстати, «коханей» – по-польски значит «любимый». Так-то…

Переступя границы России в Тикогине и видя каждого подчинённого моего, награждённого минимум трижды, я крепко призадумался над нелепостью сего положения. Можно подумать, не я водил этих разбойников в атаки, не рисковал животом наравне (а зачастую и превыше всех!), не разрабатывал планы, полные редкостной тактики и стратегии, или не побеждал французов везде, где находил оных? Да уже за один Юхновский уезд, полностью укомплектованный пленным неприятелем, мне бы стоило поставить отменный памятник на центральной площади!

Однако же проблема заключалась в том, что, партизанствуя «по воле собственной», я не имел ни одного вышестоящего посредника, могущего рекомендовать меня к поощрению. То есть сам-то награждал всех без удержу, а вот меня не мог наградить никто. Кроме Кутузова, разумеется… О! Вот это был единственно правильный вывод, к которому я пришёл весьма своевременно.

Определившись с позицией, я уселся за бумагу и перо: «Ваша светлость! Пока продолжалась Отечественная война, я считал за грех думать об ином, как не об истреблении врагов несчастной Родины моей. Ныне я за границей, тут мода другая, без медалей на улицу хоть не выходи – собаки засмеют! Посему покорнейше прошу… нет, настоятельно требую… Нет, опять не так… в общем, тоже очень хочется поносить что-нибудь яркое! Так не соблаговолит ли ваша светлость прислать мне Владимира 3-й степени и Георгия 4-го класса. Если же таковых на складе в данный миг нет, то хотя бы пятьдесят рублей золотом – напиться с горя… Целую крепко! Всегда ваш, Денис Давыдов».

Ответ пришёл довольно быстро, курьер уже через два дня доставил мне пакет с обоими крестами и записью генерала Коновницына: «Получа письмо ваше к его светлости, мы долго смеялись и решили показать оное государю императору. Он тоже похихикал, но, признавая заслуги, труды и подвиги ваши, соизволил повелеть наградить вас запрошенными орденами. В чём вас с приятностью и уведомляю. Декабря, двадцатого дня, тысяча восемьсот двенадцатого года. Вильна».

Макаров ещё пожимал плечами, говоря, что если бы я тогда потребовал Георгия 3-го класса, то, без сомнения, получил бы и его. А я-то по наивности просто не осмелился требовать орден, который в те поры носим был исключительно генералами Остерманом, Раевским, Ермоловым, Коновницыным и Паленом!

Мы двигались к Сокорам, когда произошло последнее чудесное событие в истории нашего партизанства. Вся партия моя, общим числом в пятьсот пятьдесят сабель, была остановлена в чистом поле внезапной грозовой тучей, возникшей посреди небес при ясной погоде.

– Виданное ли дело, ваше благородие? – смущённо крестились бывалые донцы. – Откуль посредь зимы такое природное безобразие?.. Знать, нечисто тут!

Нечисто… Да кто бы спорил?! Похоже, мои худшие сны неумолимо становятся явью. Туча стремительно росла, принимая всё более и более знакомый профиль, но только я догадывался, что сие значит…

– Батюшки светы, Буонапартий!

Холодное лицо отступающего императора Франции зависло над отрядом моим подобно гранитной глыбе, в любое мгновение грозя рухнуть вниз и раздавить всё живое. Лошади нервно прядали ушами, не слушаясь поводьев, люди пребывали в оцепенении, а я очень хотел, чтобы вот именно сейчас объявился мой всезнающий прапрапрапрадедушка, который, по сути-то, и заварил всю эту кашу…

– Выходи, подполковник! – рокочуще разнеслось над полями.

Я беспрекословно поворотил коня, направляя его к невысокому пригорку.

– Остановитесь, Денис Васильевич! – кричали мне вслед боевые офицеры и простые казаки, но я-то знал, кто нужен этому чудовищу, и не смел подставлять его неистовой мести своих людей. Не надо торжественных слов и оправданий, что было – то было, помолитесь, господа, за бедного Дениса Давыдова…

Крики за спиной смолкли, – видимо, народ осознал значимость момента, кинувшись разбирать лучшие места в партере на сегодняшний спектакль. Громадное лицо Наполеона чуть сдвинулось в сторону, дабы произвести на меня большее впечатление, и демонстративно налилось свинцом. На сердце меж тем было удивительно легко и покойно, весь страх куда-то пропал, голова была непривычно ясною, а на языке вертелись разные весёлые шалости.

Великий император заговорил первым, я соблюдал субординацию.

– Ты испортил мне всю войну!

– Ну-у, так уж и всю…

– Не сметь пререкаться со старшим по званию!

– Увы, научен горьким опытом в боях с вашими генералами…

– Думаешь, что ты такой исключительный? – Голос Наполеона неожиданно стал проникновенно тих, он словно бы разговаривал сам с собой, размышляя вслух. – Хочешь знать, ЧТО ты наделал своей дурацкой борьбой за «освобождение любимого Отечества»? Тогда хоть раз послушай не перебивая… Мне не нужна Россия! Удивлён, поэт-партизан?! Мне был нужен мир… весь мир! Богатый и процветающий под благосклонным оком цивилизованной Франции! Я был готов пойти на любые уступки, я взял Москву лишь для того, чтобы склонить вашего императора к переговорам. И он бы по-прежнему правил своей страной, сохраняя вашу валюту, вашу независимость, вашу религию, армию и национальную самобытность… Мне ничего не нужно от вас, глупые русские медведи, только не вмешивайтесь в мои планы! Что плохого в том, если французы будут править миром, а Россия единственная стяжает право оставаться непобедимой?! Все понимали это, вся Европа приняла разумность этого порядка, и даже царь Александр уже был готов на всё… О, как бы мы с ним поладили! Он единственный из всех государей, снискавший моё глубокое уважение ещё на встрече в Тильзите. Помнишь, подполковник? Ты тоже был там, стоял рядом со мной, и я видел тайное обожание в твоих глазах…