Мамонты - Александр Рекемчук

«…всё, что бы ни происходило на свете, старики рассматривали как прелюдию к объявлению Черноморска вольным городом. Когда-то, лет сто тому назад, Черноморск был действительно вольным городом, и это было так весело и доходно, что легенда о „порто-франко“ до сих пор еще бросала золотой блеск на светлый угол у кафе „Флорида“.

— Читали про конференцию по разоружению? — обращался один пикейный жилет к другому пикейному жилету. — Выступление графа Бернсторфа?

— Бернсторф — это голова! — отвечал спрошенный жилет таким тоном, будто уверился в том на основе долголетнего знакомства с графом…»

…И что чума? и где пожары? И нет ли голода, войны или подобной новизны?

Знаменитый эпизод учений по отражению химической атаки в Черноморске начинается в «Золотом теленке» надрывным воем сирены, затем раздается «оглушающий лопающийся пушечный выстрел» («Бывало пушка зоревая лишь только грянет с корабля…»). Случайность?..

Но далее черед ретроспекций меняет направление и, уже интроспективно, влечет мою память к реалиям холерного карантина в Одессе 1970 года.

Люди в противогазах («резиновые хари») укладывают Остапа Бендера на носилки («Товарищ! Вы отравлены!») и тащат его в газоубежище («К Остапу подбежала комсомолка с красным крестом на переднике. Она вытащила из брезентовой сумки банты и вату и, хмуря брови, чтобы не рассмеяться, обмотала руку великого комбинатора поверх рукава…»). В домовом клубе, превращенном в учебное газоубежище, Остап впервые встретит девушку спортивного вида Зосю Синицкую, сюда же авторы затолкают почти весь сонм персонажей романа, включая табунок «пикейных жилетов».

Эту сцену продолжит Михаил Жванецкий газетным интервью более поздних лет:

«Холера в Одессе имела большой успех… Партия придумала: надо поднять настроение. Откуда они это знали? Столько смеха в Зеленом театре не было никогда. Лица в Одессе стали хорошие, в городе вдруг появились продукты и такси. Перебоев с водой не было. На улицах была абсолютная чистота, несвойственная Одессе. Милиция следила за тем, чтобы мы мыли руки. Не жизнь, а красота! Город был оцеплен войсками.

Мы с Карцевым и Ильченко прошли через обсервацию. 300 человек вывезли на 5 дней на пароходе в море и брали анализы. После этих анализов мужчины переходили с медсестрами на „ты“, потому что иначе обращаться уже было нельзя. Из Одессы мы приехали в Москву и заняли второе место на конкурсе артистов эстрады. Через полтора месяца вернулись в Одессу, а там жизнь уже вернулась в нормальное русло: грязь, трамваи забиты, в магазинах пусто…»

Но мы возвратимся к событиям той поры, когда Одесса была вольным городом — во всяком случае для Пушкина.

Его словесные портреты той поры — кишиневской, одесской, — поражают своим несходством с классическими памятниками, портретами кисти Тропинина, Кипренского, Айвазовского. Последний, выполненный, кстати, вместе с Репиным и изображающий поэта на берегу моря, просто переносит опекушинское изваяние с Тверской в Москве — та же крылатка, та же шляпа в руке, те же бакенбарды и кудри, — на прибрежные скалы, омытые пеною шторма: «Прощай, свободная стихия!..»

Квасных патриотов и стерильных пушкинистов раздражают бесхитростные свидетельства современников.

«Пушкин был еще совсем молод. Был он не то, что черный, а так, смуглый, загоревший. Был добрый, хороших правил, а только шалун… Бывало, Пушкин часто гулял в городском саду. Но всякий раз он переодевался в разные костюмы. Вот уж смотришь — Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Молдаваны тогда рясы носили. В другой раз смотришь — уже Пушкин турок, уже Пушкин жид, так и разговаривает, как жид. А когда же гуляет в обыкновенном виде, то уж непременно одна пола на плече, а другая тянется по земле…»

Это — из воспоминаний П. В. Дыдицкой, племянницы архимандрита Иринея, ректора кишиневской семинарии.

Как яростно бомбили Андрея Донатовича Синявского лишь за то, что он привел это свидетельство в своих «Прогулках с Пушкиным», которые писал узником мордовского лагеря — и страничками, под видом писем, отсылал жене Марии Васильевне Розановой.

А вот уже Одесса:

«…Далее, к театру, на другом углу того же квартала, помещалось казино, о котором упоминает он в Онегине, при описании Одессы, и в котором сиживал он иногда в своем кишиневском архалуке и феске. Наряд этот Пушкин оставил в Одессе. Здесь на улице показывался он в черном сюртуке и в фуражке или в черной шляпе, но с тою же железной палицей. Сюртук его постоянно был застегнут, и из-за галстука не было видно ворот ничков рубашки. Волосы и здесь у него были подстрижены под гребешок или даже обриты…»

Таким предстает поэт в воспоминаниях К. П. Зеленецкого.

Плейбой. Скинхед.

В ноябре 1823 года он пишет из Одессы в Кишинев письмо Ф. Ф. Вигелю.

«…У нас холодно, грязно — обедаем славно — я пью, как Лот содомский, и жалею, что не имею с собой ни одной дочки. Недавно выдался нам молодой денек — я был президентом попойки — все перепились и потом поехали по……».

В. Вересаев в книге «Жизнь Пушкина» заполняет горизонталь словами «по борделям», но это не соответствует отточию.

Впрочем, это и не важно.

Письмо сохранилось лишь в черновом наброске. Отправлен ли был чистовик адресату?

Филиппа Филипповича Вигеля Пушкин знал еще по Петербургу, оба хаживали в «Арзамас». Позже Вигель служил в той же канцелярии графа Воронцова, где и Пушкин, попеременно в Одессе и Кишиневе. Впоследствии дослужился до постов вице-губернатора Бессарабии, градоначальника Керчи. Современники характеризовали его человеком злым, завистливым, вздорным. Он был гомосексуалистом и не скрывал своих наклонностей. Однако водилось за ним и другое. Вигель был и слыл доносчиком, в частности по его доносу начались невзгоды у Чаадаева.

Зачем же, спросите вы, Пушкин пишет Вигелю столь откровенное, столь уязвимое послание?

Спросите что полегче.

Повторю, письмо осталось в черновике. Вполне возможно, что Пушкин и не переписывал его. Но он сохранил черновой набросок — значит, этот черновик представлял для него самого какой-то особый интерес. Какой?

Перечитаем снова взъерошенный, сумбурный, раздерганный черточками текст.

И оставим для дальнейших размышлений четкую вводную Фразу:

«…я был президентом попойки…»

Зачем? Авось, пригодится.

Последуем же за неугомонным поэтом — что там дальше в его путешествиях, в его жизни?

В рукописи, условно называемой «Холера» — о ней уже была речь, — события стремительно перемещаются во времени.

Из 1826-го, когда в Михайловском Пушкин выслушивал мрачные пророчества дерптского студента Вульфа («Cholera morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас»), — они, события, стремятся в Москву восемьсот тридцатого, в пору его возмужалости и жениховства, — промежуток ровно в четыре года.

Но Пушкин настаивает на пяти: «Спустя пять лет я был в Москве…», «…о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы».

Вполне вероятно, что записи о холере несли в себе замысел повести, где сюжет, как всегда у Пушкина, чрезвычайно динамичен: от судьбоносного предсказания к действию, от случайной завязки к роковому событию.

Есть основание думать, что действие повести должно было разыграться в холерной Москве 1830 года, на ее околицах, через которые катилось страшное поветрие, на дальних трактах, в деревне, где заперт карантинными заставами мятущийся, страдающий, влюбленный герой, а его любимая — там, в Москве, жива ли, нет ли?..

Сюжет такого рода не терпит промежуточных задержек и отвлечений, тем паче если они сами по себе действенны и ярки.

Может быть, именно поэтому в «Холере» Пушкин не посчитал нужным возвращаться памятью к эпизодам своих странствий по Кавказу, своего участия в военных походах, где он не на расстоянии, а в упор, лицом к лицу сталкивался со смертельной опасностью.

Тем более, что эти эпизоды нашли свое место в «Путешествии в Арзрум».

В «Холере» есть лишь беглая ссылка на пребывание «между азиатцами».

Мы же не связаны динамикой сюжета и можем себе позволить повторение пройденного, тем более, что эти картины полны изобразительной и эмоциональной мощи.

Из «Путешествия в Арзрум»:

«…Переехав через гору и спустясь в долину, осененную деревьями, я увидел минеральный ключ, текущий поперек дороги. Здесь я встретил армянского попа, ехавшего в Ахалцык из Эривани. „Что нового в Эривани?“ — спросил я его. „В Эривани чума, — отвечал он, — а что слыхать в Ахалцыке?“ — „В Ахалцыке чума“, — отвечал я ему. Обменявшись сими приятными известиями, мы расстались».