Мэри Поппинс для квартета (СИ) - Тур Тереза

— Да, еще. Чтобы не было недоразумений на будущее. И в вашем телефоне, и в телефоне Маши — маячки. Чтобы в случае необходимости вас можно было быстро разыскать. Я в курсе вашей… ваших… в общем, недовольства, но тут уж простите. Вынужден настаивать. Такие же — у самого Томбасова, у его сыновей. У Инны Львовны. И музыкантов.

Я кивнула, чувствуя себя… замечательной, блондинистой, исключительной, истеричной дурой. Даже завестись на тему того, что Томбасов все это от меня скрыл. И… телефон подарил, а деньги Машке перечислил — вот кстати, это же он сделал?!! Не получается. Или тоже есть какое-то объяснение. Надо все-таки разозлиться. Нет, не получается. Жаль. Хотя. Растерзать Олега все равно хотелось. Вот пока на этом и остановимся.

— Олеся Владимировна, — с тревогой в голосе окликнул меня адвокат. — С вами там все в порядке?

— Все просто прекрасно, — вздохнула я.

— Вот и славно.

Мне показалось — или с облегчением выдохнул не только Самуил Абрамович, но еще человека четыре.

— Какие мои действия?

— А вы можете просто пойти домой и побыть там, пока мы тут все разрулим. Пожалуйста. Чтобы мы с Петром Ивановичем не переживали.

25-2

«Я куплю себе гитару. И гармошку. И свирель».

С унынием смотрела на листочек. Вот хотела стишок написать и что же? Сидела уже битый час. To у меня свирель рифмовалась с олень, что было весьма приблизительно, то творчество уходило в цитирование Пушкина, преимущественно «Выпьем с горя, где же кружка» — благо почти тот же размер. Вот на этот же ритм матерные частушки сочинялись — просто загляденье. Но я их не записывала, потому как непечатное слово должно оставаться непечатным. И тут же забывала.

Никто не тревожил мой покой, кроме зудящих мыслей. Ну, еще злости. На весь белый свет и его окрестности. И хотя мне все вроде бы объяснили, но сбежать все равно как-то хотелось. И… по поводу времени и высокой моды в Париже. Вот… Матерные частушки на вас на всех. Я не просила, между прочим, меня практически преследовать. Вот так-то!

Я прислушивалась — не проедет ли мимо машина, не услышу ли я голос Олега. Или Маши с мамой, которые вернутся со своей экскурсии, будь она неладна. Хотя, с другой стороны — это хорошо, что они уехали и не видели эпохального сражения на берегу реки Вологды.

Подпрыгнула от звонка в дверь. Открыла, даже не спрашивая. Застыла на пороге, тяжело дыша, не зная, как мне реагировать на него.

Заходи?

Убирайся?

Не отпускай?

Видеть не желаю?

— Олеся.

Я хмуро его рассматривала. Уставший мужчина с мощной фигурой, короткой стрижкой, разбитой мордой. Красава просто. Что с этим счастьем делать — просто ума не приложу. Он замер на лестничной клетке, молча глядя на меня. Так мы и стояли, разглядывая друг друга, как будто в первый раз увиделись. И что-то не понравились друг другу.

— Можно мне войти? — звуки разрезали тишину — и я вздрогнула.

— Зачем ты перечислил деньги Маше? — признаюсь, меня этот вопрос мучил. Потому что если все остальное хоть как-то можно было объяснить, то это.

— Глупость сделал, — скривился он.

Кивнула. Можно было бы поступок охарактеризовать и поточнее, но… ладно, остановимся на глупости. Не будем переходить в более точные, он совершенно матерные характеристики.

— Я был неправ и с телефоном, и с деньгами. Я просто забыл, сколько лет Машке, она же такая серьезная, такая взрослая. Много и хорошо работает. Значит, ее труд должен быть оплачен. Это… ну, закон для меня, если хочешь. Еще… Еще разозлился на тебя, на твое нечеловеческое упрямство. И оформил карту. Когда остыл, понял, что отбирать у ребенка деньги, к тому же честно заработанные — тоже нехорошо.

— А признаться? Просто подойти и сказать — я накосячил, давай разбираться. Думать, что делать.

— Так страшно же, — смущенно улыбнулся он.

— Что? — посмотрела повнимательнее. Вроде не издевается.

— Я вообще учителей с детства… не то, что боюсь. Но опасаюсь.

— Ты дурак, Томбасов.

— Да, — он шагнул ко мне. Обнял и тихо проговорил: — И как меня только угораздило?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Знаешь что! Забирай самое драгоценное, что у тебя есть. И иди к своим моделям!

Он подхватил меня на руки и сделал шаг к выходу.

— Тьфу. Поставь сейчас же.

— Ладно, не злись.

Он опустил меня и снова отступил:

— Олесь. Прости.

Покачала головой. Вот как просто — прости. Раз бы так — на кнопку нажать. И внутри все перестало корчится. Как было бы хорошо.

— Ты вернешься?

Я внимательно посмотрела ему в глаза. «Да!!!» — кричало что-то внутри, дудя в праздничные деньрожденческие трубочки и размахивая разноцветными флажками. Приплясывая и кувыркаясь через голову. «Не знаю», — обхватив голову, сидел рядом со всем этим здравый смысл, похожий на ослика Иа-Иа.

— Не знаю. Это все… слишком.

Он тяжело вздохнул, сел на ступеньку и тихо проговорил:

— Ну, конечно. Тебе легче поверить в то, что я — чудовище, которое только и мечтает тебя похитить и запереть где-нибудь в подвале для утех плотских, чем поверить в то…

— Томбасоооов. Какие у тебя фантазии, жуть просто.

— Что тогда?

— Мне проще тебя выгнать и, нарыдавшись вволю, убедить себя в том, что этой всей истории не было. Что ты просто воспользовался…

— Не-не-не. Это ты воспользовалась. Пробралась в дом. И воспользовалась. Моей беззащитностью.

— Мды? — я посмотрела на мощную фигуру, вспомнила про службу безопасности и адвоката. — Ты и беззащитность. Смешно.

— Да и ты, знаешь, Олеся, тоже. Более авторитарного человека, не умеющего идти на компромиссы, я еще не встречал.

— Что!!! — вот это было обидно.

— Именно так. Можно подумать, тебя квартет собирался слушаться. Знаешь, как они бунтовать желали. Ты же их продавила.

— Я c ними договорилась!

— Так договорись со мной!

— Чтобы ты нарушал условия?!

— Знаете что, Олеся Владимировна, — поднялся он. — Меня во многом можно обвинять. Я и тиран, и монстр, и живу ради денег. И давлю. И не умею отношения выстраивать. Но вот в том, что я не выполнил условия договора…

И я поняла, что он сейчас уйдет.

Шаг.

Пусть идет. Все равно ничего не выйдет.

Второй.

А если?

Третий.

Он коснулся двери.

— Стой, — негромко позвала я. Прошла эти три шага и обняла его каменную напряженную спину. Черт с ними, с моими страхами. Он же тоже боится. Будет бояться вместе.

Он развернулся, склонился надо мной. Я коснулась его губ. Он прижался ко мне, прижал к себе, обрушился совершенно крышесносным поцелуем. И тут же, зашипев, отстранился. Я вспомнила, что у него разбиты губы. Блин.

— Больно, — коснулась его щеки кончиками пальцев — он потянулся за рукой, прижался к ней щекой.

— Больно было, когда ты ушла. А я сам все испортил. — Покачал головой. Покосился на лестничную площадку и спросил: — Так войти можно?

Кивнула. Он подхватил меня на руки — и все смешалось. Даже злость, урча отступила и спряталась. Олег зашел в дом, ногой закрыл дверь.

Я запустила ему руки под рубашку, прижалась губами к мощной шее, чуть прикусила, вдохнула запах, сама просто ошалела, что он тут, рядом, приехал. Он застонал, стянул с меня футболку, с себя рубашку. Мы торопились, как молодежь, сходящие с ума, но отчаянно страшащиеся, чтобы их не застукали.

Одежда стала лишней, мысли — тоже. Остались только мы. Обнаженные, ничего не требующие друг у друга, кроме самих себя, отдающие и забирающие, дышащие рвано, но в такт. Не надо было договариваться, искать компромиссы, холить своих тараканов.

И это было… настолько правильно, что мы и сами удивились. Пришли в себя. Ну что ж. Прихожая устояла, несущие стены — на месте. Уже хорошо.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Как будем договариваться? — спросил Томбасов, не размыкая объятий.

Рассмеялась. И потащила мужчину на кухню. Он покосился на коньяк и арбуз — и то, и то, к сожалению, были теплыми. Уселся на табуретку и притянул меня на колени. Мы доели арбуз. И допили коньяк. Обнаженные и счастливые. Я внимательно посмотрела на Олега и заявила: