Семейная реликвия - Евгений Богат

Но за надеждой последней бывает самая последняя. Отсюда и начинается, собственно говоря, наша история, появляется одно важное действующее лицо, а с ним и тема необратимого шага: от шутовства к леденящей бесчеловечности.

Начался новый «почтовый роман» с немолодым человеком, бывшим капитаном, теперь живущим на пенсии в маленьком северном городе, а некогда бороздившим океаны и моря. Жена его давно умерла, была взрослая дочь, но о ней не было известно женщине, безнадежно желавшей построить семью. И даже сам капитан начал о дочери забывать — она долго странствовала по стране в поисках ускользавшей от нее все время удачи. Она, по-видимому, была похожа на Эдуарда Райнера, литературного героя: жестокой усталостью от людей и искусством не чувствовать себя в одиночестве несчастной.

Вот дочь-то и обнаружила, вернувшись после долгого отсутствия под отчий кров, пачку писем от незнакомой женщины, и тяжело ей было осознать, что ее старик отец, перечень болезней которого бесконечен, как перечень кораблей в фолиантах, листаемых ею в детстве, рассматривается в качестве героя романа и, может быть, будущего мужа.

Переписка же возникла потому, что сын нашей бедной героини увлекался моделированием: он строил модели старинных парусных кораблей и выписывал соответствующий журнал. В одном из номеров его растрогал очерк о старом одиноком капитане, живущем на покое и возрождающем в несравненно изящных и точных моделях историю кораблестроения — от парусников, в которых странствовал Одиссей. Он показал очерк матери, и судьба старого одинокого капитана потрясла ее жалостью и надеждой. Когда же она через несколько месяцев узнала, что сын по собственной воле написал ему письмо, советуясь относительно хитроумных тонкостей моделирования, и капитан ответил подробно и по-человечески тепло, то и сама написала, поблагодарив как мать. Он ответил и ей. Она написала опять… И опять. Вот эти-то письма и обнаружила сорокалетняя дочь капитана.

Нет, «шутэн» был задуман не в ту минуту. «Шутэн» был задуман потом, если верить дочери. А сейчас она высказала старому отцу-моряку то, что думала о его лирической жизни. Она высказала это отнюдь не сентиментально, сентиментальность вообще была ей чужда.

Больше писем от него не было. Не было. И та женщина ему написала опять, беспокоясь. И вот — долгожданный ответ. Но почему, почему написан незнакомым почерком, будто не его рукой? Ах, у него был инсульт, отнялись на время и речь, и рука! Он и сейчас еле водит ею и убеждает с последней искрой жизни забыть о нем, беспомощном и жалком, на краю небытия.

Ни инсульта, ни «последней искры», как выяснилось потом, не было. Письмо написала дочь в попытке устрашить нашу бедную героиню ролью сиделки. Но именно эта роль ей и улыбалась! Она решила, что теперь нужна ему, как никогда. И она шлет письмо, дышащее материнской нежностью, состраданием и самоотречением. Наверное, письмо это, полученное не старым капитаном, конечно, а его дочерью, и было каплей, переполнившей ее чашу терпения, после чего она и задумала «шутэн».

Юный герой повести Ю. Вяземского, разбирая технику «шутэнов», замечает: «Шут помнит, что у шутовства два врага: импровизатор, который не является исследователем, и исследователь, который не является импровизатором».

Эта несколько загадочная, алгебраическая формула, будучи расшифрована, выглядит элементарной, как таблица умножения. Изучив достаточно скрупулезно, не спеша характер и судьбу жертвы, шут не создает искусственно условий для нанесения удара в самое чувствительное и уязвимое место, а терпеливо ждет, пока естественное течение жизни не откроет ему возможностей неожиданных, эффектных действий.

Дочь капитана не формировала ситуацию искусственно. И то, что было потом, можно рассматривать как импровизацию. Но в жанре «шутэна» импровизация опаснее терпеливо выношенного и четко осуществленного замысла, в чем сейчас мы убедимся.

Не получив ответа на матерински нежное письмо, наша бедная героиня, не выдержав пытки молчанием, полагая, что капитан опять не в силах писать, решила поехать к нему, чтобы стать, если надо, сиделкой, и послала телеграмму, робко попросив разрешения на это достаточно дальнее путешествие. На сей раз молчания не было. Ответная телеграмма за подписью старого моряка была доброжелательной, даже ласковой: его радует ее забота, он ее ждет, ее встретят люди, посвященные в их «почтовый роман», ей надо лишь сообщить день выезда, номера поезда и вагона.

Она оформила отпуск, собралась и поехала.

«…Не успела я выйти из вагона и поставить тяжелые чемоданы, как передо мной оказалась одетая в строгий элегантный костюм женщина лет сорока, чуть моложе меня, и, отрекомендовавшись с официальной улыбкой как Директор Дома Семейных Торжеств, сообщила, что рада меня видеть и Степан Германович (капитан дальнего плавания) возложил на нее эту миссию… Двое рослых мужчин подхватили мои чемоданы и направились к выходу в город. Мы остановились у большой элегантной легковой автомашины с золотыми кольцами и нарядной куклой. Я с удивлением заметила вслух, что это же машина для новобрачных. Директор Дома Семейных Торжеств рассмеялась и объяснила мне, что сегодня суббота и поэтому вышли на линию лишь парадные машины. „Насильно вас не обвенчают“. Она рассматривала меня, как мне показалось, с большим интересом. Потом меня усадили. Директор устроилась рядом с шофером, который ни разу не посмотрел в нашу сторону, а я — на заднем сиденье между двумя мужчинами. По дороге Директор рассказывала мне, что Дом Семейных Торжеств — уникальное и замечательное учреждение. Помимо залов для новобрачных и ресторанов, в нем есть и уютный „почтовый зал“, в котором первый раз встречаются люди, познакомившиеся посредством переписки. И в этом почтовом зале и ожидает меня капитан, одетый в парадную форму, за столом, уставленным шампанским и вазами с фруктами. Я, ошалев от машины с золотыми кольцами, ее рассказов и быстрой езды по незнакомому городу, молчала, ничего не понимая, желая лишь одного: чтобы поскорее окончилась эта странная поездка. Я посмотрела в окно и увидела лес. Мы были уже за городом, мне стало почему-то страшно…»

«…Я узнала ее, как только она вышла из вагона. Это жалкое существо трижды посылала папеньке собственное изображение, полагая, вероятно, что в его почтенном возрасте любовь с первого взгляда исключается и поэтому полезно неторопливое и многократное рассматривание избранницы… Со мной были мои бывшие одноклассники. Я помню их юными хулиганами, веселыми, остроумными и отчаянными. Вернувшись в „город детства“ — извините за невольный лиризм, — я не узнала этих безусых отчаянных пиратов в тяжелых, медлительных сорокалетних неудачниках. Один из них стал шофером-романтиком на дальних рейсах, потом шофером-неромантиком в местном похоронном бюро. Ему в одном из дальних рейсов чем-то лицо выжгло, облик основательно пострадал, живые, взглянув, ужасаются, покойники, естественно, нет… Остальные двое тоже ушли недалеко. Вот к ним-то, к троим, я и обратилась, когда стало ясно, что мирно, по-хорошему, от нее не отвяжешься: „Повеселимся, мальчики, на руинах!“ Было у нас два варианта: один — если с самого начала почует недоброе; второй — если поверит. Она поверила…»

«…с шоссе мы повернули на заброшенную дорогу и по ухабам доехали до какой-то богом забытой стройки. Ее, запомнилось мне, довели до второго или третьего этажа, и она уже начала разрушаться. Я была как во сне. Мужчины вывели меня, шофер остался в машине, а женщина, называвшая себя Директором Дома Торжеств, молча, не оборачиваясь, стала подниматься по деревянной шаткой лесенке. И вдруг я услышала музыку и узнала марш Мендельсона, который обычно играют для новобрачных. Поднимаясь по лесенке за Директором, поднимаясь машинально, почти автоматически, я обернулась на музыку: один из мужчин, шедший за мной, дул в трубу. Мы остановились на нешироком выступе стены. Я ничего не понимала и умоляла их объяснить, кто они и что меня ожидает. И тут женщина-Директор сильно ударила меня по лицу, и я упала…»

«…это неправда. Она не упала, а опустилась на колени, и не потому, что я ее ударила. У меня даже в мыслях не было ее бить. Хотя, разрабатывая розыгрыш, мы полагались полностью на импровизацию, физическое насилие исключалось с самого начала. Было в общих чертах задумано оставить ее до позднего вечера на одной из заброшенных строек за городом, а к ночи помчать на вокзал к последнему поезду. На машине, но уже без колец и куклы, на машине из похоронного бюро. Наш шофер с выжженным дотла лицом одолжил у коллеги утреннюю „Чайку“, ну а вечерняя машина была его обычной, рабочей. А упала она на колени не потому, что я ее ударила, а оттого, что ему любопытно было посмотреть на наш театр, и он поднялся к нам, и она увидела то, что когда-то было человеческим лицом, и закричала от ужаса и, может быть, на минуту потеряла сознание. И вот когда она закричала, я начала ее бить. Повторяю, я не хотела, но когда она закричала, я не выдержала. Я ее била, а Сашка играл марш Мендельсона…»