Семейная реликвия - Евгений Богат

…А казалось бы, что дурного! Подарили — не отняли. А подарок — это радость…

Да, совершенно естественно, что жизнь имеет ярко-праздничную, парадную форму наряду с будничной, повседневной, маловпечатляющей. В парадной царят интервью, аплодисменты, викторины. В непарадной, будничной — мучительно пишутся этюды к картинам, поражения порой не отличаются от побед, поддерживается оптимальная температура в выставочных залах, человеческих и социальных отношениях. Отвергать парадную сторону — не меньшее лицемерие, чем неадекватно ее возвеличивать. Она тоже нужна в жизни. Но она не только украшает, но и улучшает жизнь лишь тогда, когда обеспечена золотым запасом будничной, повседневной, маловпечатляющей работе.

Если же вернуться к нашей истории, то важно уметь отличать великое социальное достижение — реально существующий в нашем обществе контакт искусства с широчайшими массами — от бутафории.

Особенно опасна бутафория в духовной жизни — а живопись именно к ней и относится, — потому что одна из высших социальных миссий духовной жизни общества — борьба с фальшью.

Жесты обладают той особенностью, что о них хочется потом забыть, что, как мы и видели, почти удалось в нашей истории всем без исключения.

Но вот интересный парадокс: можно сегодня о них забыть, а завтра — завтра жизнь напомнит: душевной болью или административной суетой.

Жесты не только демонстрируют нечто. Они и убивают что-то. Ставшее давным-давно тривиальностью выражение «убийственный жест» больше, чем банальная гипербола эпохи немого кино.

В духовной жизни неубийственных жестов нет.

P. S. Уже работая над этой статьей, я узнал, что в выставочном зале в Москве, на Кузнецком мосту, после реставрации (нынешняя реставрация — что реанимация) демонстрировалась та самая художественная галерея XVIII века, которая была обнаружена в Зарайске Ф. Вишневским.

Эта выставка стала подлинным событием в культурной жизни. Радостным событием. Именинами сердца.

Лежали-лежали полотна навалом в тишине и сырости, разрушаясь медленно. Может быть, лет пятьдесят. Может быть, лет сто.

Но важно не это.

Они были утрачены и найдены.

Они были похоронены и воскрешены.

Это обнадеживает!

Статья «Жест», после опубликования в «Литературной газете», была обсуждена на заседании бюро Зарайского горкома КПСС, который отметил актуальность поставленного в ней вопроса о сохранении художественных и культурных ценностей и строго наказал лиц, виновных в исчезновении картин из Дома культуры.

«Шутэны»

…Он получил пощечину.

Но рассказал мне об этом не в первом, а во втором письме, когда ситуация достигла наивысшего напряжения. Живые подробности этой ситуации неизвестны мне и по сей день, но общие ее очертания начали обрисовываться в первом письме.

Из этого, первого, я и узнал о существовании повести ранее неизвестного мне писателя Юрия Вяземского «Шут», сыгравшей роль зеркала.

«Извините за письмо, но дело у меня весьма важное. Ранее, летом, я написал похожее по смыслу письмо Ю. П. Вяземскому под впечатлением его повести „Шут“. Дело в том, что, как вы однажды заметили в одной из статей, существует „эффект узнавания“ читателя в герое книги, — и я узнал в герое повести „Шут“ себя самого. Ю. Вяземский мне не ответил. Может быть, ответите вы. Я буду ждать. Я ждать буду с нетерпением. Вы мне, пожалуйста, ответьте. Я бы ждал терпеливо, если бы не окружающие люди, которые меня перестали понимать. Мне нужен совет, как дальше жить».

Жил-был Валя Тряпичников. (Это я не об авторе письма, а о герое повести «Шут», в котором автор письма — десятиклассник себя узнал.) Когда Вале было девять лет, он столкнулся с жестокостью и несправедливостью: его больно наказали за то, что он отважился защитить во дворе кошку от мучительства. И потом не раз это повторялось в его мальчишеской жизни: он получал удары за лучшее, что в нем было, что он сам осознавал как лучшее в себе — доброту, сострадание, доверчивость.

И тогда он задумал защитить это лучшее в себе и наносить удары сам. Он надел маску шута и изобрел систему исследования самых уязвимых и чувствительных мест у людей, окружавших его, и взрослых, и детей; он разработал стратегию неожиданных, неотразимых атак. С помощью разнообразных и хитроумных «шутэнов» он высмеивал и унижал, точно учитывая индивидуальные особенности жертвы.

«Шутэн» — это нечто вроде умелой коварной подножки. Человек падает под общий хохот. Он падает в самооценке и оценке окружающих. Один и тот же «шутэн» варьируется в зависимости от умственного уровня и эрудиции «собеседника». Например, к вам подходит злой человек и начинает говорить гадости; вы не нисходите до перебранки с ним, а, выбрав в его облике нечто странное и нелепое, начинаете рассматривать это молча. Странным или нелепым могут быть: пятно на пиджаке, чересчур яркие носки или нос неправильной формы, что вы рассматриваете весьма сосредоточенно. (Высшее мастерство шута в том, чтобы на шута не быть похожим.) Потом вы наносите удар. Иногда достаточно констатации некоего откровенно простодушного открытия, совершенного будто бы сию минуту: «Какой у тебя нелепый нос». Но иногда нужна реплика более высокого порядка: «Ты не читал Сирано де Бержерака? Да, но, несмотря на это, он был талантливый поэт и настоящий мужчина». Человек начитанный поймет, что «это» — именно нос, который, как известно, был достопримечательностью лица Сирано.

«Шутэны» разнообразны, как сам человек, как сама жизнь. Когда учительница биологии поставила Вале Тряпичникову двойку, он подошел к ней после урока, поцеловал руку и молча удалился. Старая «биологичка» была растрогана и растеряна — ей редко в жизни целовали руку, что шуту, само собой разумеется, было хорошо известно. А молодой «француженке», то есть учительнице французского языка, руку целовали, видимо, часто, и поэтому по отношению к ней нужен был иной «шутэн»: во время урока шут подошел к открытому окну и выполнил стойку на подоконнике на высоте четвертого этажа, объяснив это наивно, без улыбки, тем, что она долго не замечала его желания выйти к доске.

Описывать «шутэны» можно на нескольких страницах, что и делает автор повести «Шут». Но важно понять «философию шутовства». Ее суть: жизнь жестока. И если ты хочешь защитить от нее лучшее в себе, надень маску. Все люди, не желающие стать жертвами несправедливости, живут в масках. Маска шута — самая человечная и невинная. Важно лишь, чтобы никто не догадался, что ты шут. Это — твоя тайна. А окружающие видят в тебе не шута, а искусного фехтовальщика на ристалище жизни, отважного «дуэлянта», сильного, несколько экстравагантного человека, понимающего суть людей и вещей.

Шутовство, убежден герой повести, «оружие безоружного». Этим оружием он унижает зло и защищает добро. Добро в себе и вне себя. Почему же почти неуловима минута, почти не различима черта, отделяющая шута от палача, а веселые подмостки от эшафота? Этическое достоинство повести Ю. Вяземского в том, что он показал: маска шута наиболее опасна для того, кто ее на себя надевает. Все «шутэны» ведут к одному самому неожиданному и убийственному «шутэну»: удару в собственное сердце, если, разумеется, оно раньше не умирает в шутовстве как чисто человеческое сердце.

Почему? В чем тут логика? А логика в том, что, вонзая «шпагу» в уязвимые места окружающих, унижая их, человек остановиться уже не может. И жертвами постепенно становятся: любимая девушка, любимый товарищ, любимый учитель.

Маска постепенно становится лицом. Он наносит удары, уже не разбирая, пока после сильного душевного потрясения шут не погибает. Он погибает, чтобы родился опять мальчик Валя Тряпичников, еще более беззащитный, может быть, и уязвимый, чем до овладения всеми «шутэнами».

В повести не рассказывается о дальнейшей судьбе героя, она оканчивается его катарсисом. О дальнейшей судьбе шута рассказывает не повесть, а письмо, которое я получил, письмо юноши, ощутившего «эффект узнавания».

«…С маской шута я настолько сблизился, даже породнился, что сам перестал понимать: какое же у меня истинное лицо? И я ее резко сорвал, чтобы не потерять с лицом душу. И теперь не понимаю: как быть, как жить? Мне кажется, что я стал лучше абсолютно во всем, а отношение окружающих изменилось ко мне к худшему. Что же мне делать? Повесть Ю. Вяземского кончается тем, что шут погибает, а человек моего возраста, который играл в шута, возрождается. А я не возродился. Разве можно возродиться, если тебя не понимают? Я делаю все возможное, чтобы сохранить отношения с двумя самыми дорогими для меня людьми: одноклассником Андреем и учительницей Еленой Викторовной. А они все время делают мне больно, сознательно или бессознательно, не понимаю. Снявши маску шута, я стал беззащитен.