Море – мой брат. Одинокий странник (сборник) - Джек Керуак

Мильный столб 46,9 это Сан-Хосейная сцена сотни любознательных бомжей, что валандаются в кустах вдоль рельсов со своими тюками дряни, своими корешками, личными канистрами воды, банками воды, в которых варить кофе или чай, или суп, и со своей бутылкой токайского вина или обычно мускателя. – Мускатная Калифорния сплошь вокруг, в небе голубом, драно-белые облака напихивает через верхушку Долины Санта-Клара из Бэйшора, куда пришел высокий тумановетр, и сквозь прорехи в Южном Городе тоже, и покой лежит тяжко в укрытой долине, где бродяги обрели временный отдых. – Жаркая дрема в сухих зарослях, лишь лощины сухого тростника торчат, и против них идешь, проламываясь. – «Ну, мальчонка, как насчет вкепать рому до Уотсонвилля». «Это не ром, мальчонка, это новый сорт параши» – цветной бродячий сезонник сидит на сраной старой газетке за прошлый год и использованной Крысоглазом Джимом с Денверских виадуков, что проезжал тут прошлой весной с пакетом фиг на горбу – «Так плохо не было с 1906-го!» А теперь 1952-й, октябрь, и роса на злаках этой всамделишной земли. Один из мальчонок подымает жестянку с земли (что отскочила с полувагона от внезапного шпрррама товарняков, таранимых вместе на сортировке, чтоб провис на дыбы не вставал) (баум!) – куски жести разлетаются по сторонам, падают в заросли, возле пути № 1. – Сезонник кладет жестянку на камни над костерком и жарит на ней хлеб, но он пил токай и разговаривает с другими мальчонками, и тост его подгорает, совсем как в кухонных трагедиях. – Сезонник давай зло материться, потому что сколько-то хлеба потерял, и пинает камень, и говорит, «Двадцать восемь лет провел я в стенах Даннеморы и хватит уже с меня захватывающих панорам великих деяний, вроде как пьяный Кэннемен тогда написал мне то письмо с миннеаполи, и там тока про чикагскую пьянь было – яйму грю тысатри паря так низзя – ну в общем сирано написалму письмо». И ни души ж не слушает, потому что никто не станет слушать бродягу, все остальные бомжи батрабалдают, и тебе ни найти, ни выкрутипутаться из этого – все трещат одновременно, и все потерянные. Чтобы понять, надо вернуться к железнодорожнику. – Типа, скажем, спрашиваешь мужика, «Где путь 109?» – ну – если это бомжара, он скажет «Ехай вон туда, дядяй, может, вон тот старикан в синей косынке знает, а я Дылда Хоумз Хаббард из Растона, Луизиана, у меня время нету и знанья никакого, как мене узнать чего, где этой твой путь 109 – у мя тока это – дайм надо, не уделишь мне дайм, я тада своей дорогой мирно пойду – а не уделишь, я своей дорогой мирно пойду – тут не найдешь – не потеряешь – и отсюда до Бисмарка, Айдахо, я тока и терял, и терял и терял все, что у меня было». Бродяг этих надо впустить к себе в душу, когда они так говорят – большинство же проскрежещет, «Путь 109 на Чилликоти тудой» сквозь щетину и слюни у себя в бороде – и отвалит в сторону, жоповлача за собой мешки до того огромные, содержательные, тяжелые – расчлененка у них там, что ли, не хочешь, а подумаешь – зенки красные, диким дыбом волосья, железнодорожники на них смотрят с изумленьем раз, а потом уж больше нипочем не глядят – что жены скажут? – Спросишь у железнодорожника, какой путь 109-й, он остановится, перестанет резинку жевать, поправит пожитку свою, свой фонарь на тужурке или обед и повернется, и сплюнет, и прищурится на горы к востоку, и глазами поведет очень медленно в личной своей каверне глазной кости между лобной костью и скульной костью, и скажет, все же раздумывая и надумав, «Его зовут 109-м путем, хотя должны 110-м, он совсем рядом с ледяной платформой, ну знаешь там ле́дник вон там —» «Ага —» «Вот и он там, от первого пути на магистрали считать начинаем, но от ледника номера перепрыгивают, они там поворачивают, и надо будет перейти через 110-й путь, чтоб выйти на 109-й – только на 109-й никогда частить не нужно – поэтому 109-го вроде как на сортировке просто не хватает… номера, вишь…» «Ага» – Это я точно знаю – «Это я теперь точно знаю». «И вот там она как раз —» «Спасибо – мне туда очень по-быстрому надо» – «Вот вся беда с железной дорогой, всегда куда-то надо очень по-быстрому – птушто если не успеешь, это как местному по телефону отказать и сказать, что хочешь отвернуться и на боковую (как Майк Райан прошлым понедельником сделал)» говорит он сам себе. – И мы идем-машем и ушли.

Вот сверчок в камыше. Я сидел на речднах Пахаро и жег костерки, и спал с курткой поверх своего тормозного фонаря, и рассуждал о калифорнийской жизни, пялясь в синее небо. —

Кондуктор там еще валандается, ждет своих диспетчерских приказов – когда получит, подаст машинисту сигнал «путь свободен», махнет слегка ладонью из стороны в сторону, и мы отправимся – старый локомотивщик приказывает дать пару, молодой кочегар подчиняется, локомотивщик пинает и тянет себе большой рычаг дросселя, а иногда подскакивает с ним побороться, как прямо ангел в преисподней, и тянет гудок дважды ту ту, отправляемся, и ты слышишь первый пых паровоза – пых – вроде неудачно – пых а пух – вжик – пых ПЫХ – первое движение – поезд тронулся. —

Сан-Хосе – потому что душа железной дороги есть прогон каторжан, долгий товарняк, видишь, как змеится по рельсам с тянущим пых пых па равозом странник, победитель, артериальный угрюмый магистральный творец рельсов – Сан-Хосе в 50 милях к югу от Фриско, и это центр всех каторжан Береговой Дистанции либо долгой деятельности дорожного прогона, известный под названьем рога, потому как поворотный пункт для рельсов, что идут вниз от Фриско к Санта-Барбаре и ЛА, и рельсов, что идут и сияют обратно в Окленд через Ньюарк и Найлз по веткам, что также пересекают могучую магистраль Долинной Дистанции направлением на Фрезно. – В Сан-Хосе я должен был бы жить, а не на Третьей улице Фриско, вот по каким причинам: 4 часа утра, в Сан-Хосе, поступает звонок по телефону, там Главный Диспетчер звонит с 4-й и Таунзенд в Грустном Фриско, «Керуувэййй? Порожняком на 112-й в Сан-Хосе к перегону на восток с Кондуктором Дегнэном понял?» «Ага порожняк 112-й перегоном на восток, так точно», что значит возвращайся в кроватку и снова вставай только около 9, у тебя все это время оплачено, и, парнишка, не перживай из-за чертовни и хернотени всякой, в 9 тебе всего-то придется что встать, а ты уже скока долларей заработал? прям во сне, как ни верти, и напяливай рабочий малахай да рассекай и садись на автобусик, и езжай в контору сортировки Сан-Хосе возле аэропорта, а на сортировке сотни заинтересованных железнодорожников и пришпиленных разнарядок, и телеграф, и паровозы, и там выстраиваешься и нумеруешься, и отмечаешься, и все время новые паровозы подлетают из депо, и повсюду в сером воздухе неимоверные возбужденья движенья подвижного состава и сотворенье больших зарплат. – Ты туда приезжаешь, находишь своего кондуктора, который окажется просто каким-нибудь старым цирковым комиком в штанах мешком да с задранными полями шляпы и багровой рожей, и красным носовым платком, и перепачканными путевыми листами, и стрелочными списками в руке, и отнюдь не ученический большой фонарь тормозного кондуктора, как у тебя, а маленький старый 10-летний крохотный фонарик, купленный у какого-то старого батрака, и батарейки к нему ему приходится покупать у Давеги, а не по-ученически брать в конторе сортировки бесплатно, потому что через 20 лет на жд надо ж найти какой-то способ отличаться, а также облегчить бремена, что на себе таскаешь, он там, клонится, у плевательниц, с другими, ты подходишь, шляпа на глазах, говоришь, «Кондуктор Дегнэн?» «Я Дегнэн, что ж, похоже, до полудня ничего особого не будет, поэтому расслабься пока и далеко не отходи» поэтому идешь себе в синюю комнату, как ее называют, где синие мухи жужжат и гудят вокруг старых жудьких грязных диванных чехлов, натянутых на лавки с вылезающей набивкой, и привлекающих, а то и родящих дальнейших мух, и там ложишься, если и без того не полно спящих тормозных кондукторов, и заворачиваешь там верха своих башмаков наверх ко грязному старому бурому грустному потолку времени, с призраками лязга телеграфов и пыха паровозов с улицы, довольно, чтобы в штаны наклал, и наворачиваешь поля шляпы на глаза, и валяешь себе спать. – С 4 утра, с 6 утра, когда по-прежнему сон у тя на глазах в тёмном грёзном доме, ты получал 1.90 в час, а теперь 10 утра, и поезд еще даже не составлен, и «до полудня вряд ли» говорит Дегнэн, поэтому до полудня ты уже проработаешь (потому что считается со времени 112-го, порожняковое время) шесть часов, и потому уедешь из Сан-Хосе со своим поездом около полудня, а то и погодя, в час, и до конечного городка Уотсонвилля огромной каторжной команды, куда всё катится (административный район ЛА) доедешь только к 3 дня, а коли зададутся незадачи и в 4 или 5, под вечер, когда там, ожидая сигнала гуртоправа, машинисты и проводники видят, как долгое красное грустное солнце убывающего дня падает на прелестную старую приметную ферму мильного столба 98,2, и день окончен, перегон окончен, им заплатили аж с самой зари того дня, а проехали всего 50 миль. – Так оно и будет, так что спи себе в синей комнате, грезь о 1.90 в час, а также о своем покойном отце и мертвой любви, и плесневенье в костях, и возможном Листопаде тебя – поезд составят только к полудню, и никому неохота теребить тебя до того – везучая детка и железнодорожный ангел мягко у тебя в стальном предпринятом сне.