Первая жертва - Бен Элтон

— Закон «кошки-мышки»?

— Да, «кошки-мышки».

Печально известный закон о «Временном освобождении из-под ареста по состоянию здоровья» 1913 года, всем известный как закон «кошки-мышки», на основании которого объявивших голодовку суфражисток отпускали, а после выздоровления снова брали под арест. Миссис Эммелину Пэнкхерст так арестовывали двенадцать раз подряд.

— Конечно, — сказал Кингсли, — как я сразу не догадался! Вы были суфражисткой.

— Я и сейчас суфражистка, капитан. Но мы — британские женщины, и мы понимаем, что сейчас должны работать наряду с мужчинами на благо всей страны, однако мы по-прежнему женщины, и очень скоро женщины получат право голосовать. Когда это случится, мы примем законы, которые накажут тиранов, избивавших и насиловавших нас за то, что у нас хватило наглости заявить, что половина населения Британии имеет право слова в вопросах управления страной.

— Сколько раз вас арестовывали?

— Меня арестовывали и отпускали семь раз. Меня связывали и засовывали в желудок резиновый шланг через нос и горло. У меня до сих пор горло болит.

И словно в доказательство этого она сильно затянулась сигаретой, пока зажженный конец не подобрался угрожающе близко к ее пальцам, и закашлялась взахлеб, мучительным сухим кашлем. У нее съехали набок очки, и она содрогалась всем своим маленьким телом так, что под ней тряслась кровать.

Кингсли смущенно отвернулся. Он хорошо помнил ужасную политику игры в «кошки-мышки»: он ведь был полицейским, и его совесть прошла в тот период жестокую проверку. Он состоял на службе у правительства, которое отказывало в правах всем матерям и сестрам страны. Более того, будучи полицейским, он был вынужден пресекать террористические акции, которые устраивали движимые гневом и отчаянием суфражистки. Кингсли никогда лично не кормил насильно объявивших голодовку, но он носил такой же жетон, как и те, кто это делал.

Пока сестра Муррей кашляла, Кингсли снова вспомнил свое собственное пребывание в тюрьме, вспомнил, как здоровый рыжеволосый профсоюзный деятель обвинил его в том, что он безропотно соглашался применять всевозможные пытки. Деятель был прав. Издевательства над бедными, издевательства над ирландцами, издевательства над женщинами; как полицейский он напрямую участвовал во всем этом. Почему же, только когда началась война, он осознал ответственность перед своей совестью? И снова ему в голову пришла только мысль о масштабе происходящего. Война была так безумна, что нельзя было не обращать на нее внимания. Но вот он встретил молодую женщину, которая подверглась издевательствам и все же служила своей стране не менее отважно, чем многие мужчины. И он подумал, что эта удивительная женщина по-прежнему лишена права голоса. Агнес, мать его ребенка, лишена права голоса. Эммелина Пэнкхерст, прекрасный стратег и борец, лишена права голоса. Все женщины, трудящиеся на оборону и на государство в целом, лишены права голоса. Это просто непостижимо. Кингсли понял, что совесть начала тревожить его слишком поздно.

— Я приношу извинения за свое оскорбительное предположение, — сказал он, а затем с улыбкой добавил: — И за всех мужчин в целом, хоть и не знаю, насколько это важно.

— В общем, не так уж и важно, капитан, — ответила сестра Муррей, но все же улыбнулась в ответ. — Но все равно спасибо.

38

Тушеные овощи и ворчливые разговоры

Днем Кингсли вернулся в Мервиль, где на окраине городка ему полагалась комната над маленьким баром, или, как его называли, «кафе», которое носило патриотическое название «Кафе Кавелл» в честь замученной британской медсестры.

Кингсли осознавал срочность своей миссии. Всего в нескольких милях отсюда полным ходом шла Третья битва при Ипре, и еще оставшимся свидетелям и доказательствам по его делу грозило навсегда сгинуть в болотах Фландрии. Кто знает, может быть, судьба уже наказала немецким снарядом или пулей таинственного офицера, если этот офицер вообще существовал. Может быть, Маккрун, товарищ большевик, который находился в замке в ночь убийства, тоже уже мертв. Однако Кингсли собирался отправиться из Мервиля в главный штаб военной полиции в Армантьере, и поскольку у него не было возможности съездить туда и обратно за один день, он решил подождать до утра. Он утешал себя тем, что пятый батальон, где служили Аберкромби и Хопкинс, находился на отдыхе, и поэтому оставшиеся в нем полезные ему люди не будут убиты в самом ближайшем будущем. Может быть, Маккрун сегодня вечером придет на концерт. Или даже появится таинственный офицер.

Несмотря на то что до фронта было всего несколько миль, Мервилю повезло, ведь он находился за пределами зоны поражения тяжелой артиллерии, и поэтому пока что бомбежки его не коснулись. В двух-трех милях дальше, непосредственно за линией фронта, ситуация была противоположная: некоторые деревни были в прямом смысле стерты с лица земли, словно их никогда не существовало. Мервиля война тоже в какой-то степени коснулась, в основном в плане торговли. В городе было полно английских солдат и не меньше французских крестьян-предпринимателей, стремившихся на них нажиться, продавая им яйца, хлеб, вино, скот, ночные горшки и любые другие предметы, от которых они надеялись избавиться, по заоблачным ценам.

Проходя по центральному рынку, Кингсли услышал, как продавцы и покупатели сердито торгуются из-за нескольких франков. Британские солдаты почти не говорили по-французски, а французские крестьяне в основном не владели английским. Поэтому, прожив бок о бок три года, солдаты и местное население вели переговоры только языком жестов, сдабривая его громкой руганью. Кингсли заметил, что при его приближении английские солдаты, увидев военного полицейского в форме, умолкали, но как только он проходил, крики возобновлялись.

Пошел дождь. Кингсли бродил по брусчатым улицам, которые так проклинали английские солдаты. Им приходилось маршировать по ненавистной брусчатке, по крупным, неровно уложенным булыжникам, к тому же щели между ними были такие, что можно было ненароком подвернуть лодыжку. На таком покрытии было невозможно выработать обычный маршевый ритм, потому что нога каждый раз попадала то на камень, то в выбоину. В то утро на вокзале, когда солдаты из вагонов для лошадей выстраивались в шеренги, чтобы строем идти на фронт, Кингсли не раз слышал, как ругали французские дороги. Гуляя по Мервилю, Кингсли понял, в чем дело: марш-бросок в семь миль с полным обмундированием по таким дорогам равнялся бы переходу в двадцать пять или тридцать миль по дороге с приличным покрытием.

Он прошел мимо высокого дома с нарисованной на стене цифрой «1». Он знал, что это бордель, «Заведение под красным фонарем номер один», имеющее лицензию французского правительства. Попутчики в поезде предупредили Кингсли, чтобы он не ходил в такие места; солдаты патологически боялись венерических заболеваний.

Когда Кингсли дошел до «Кафе Кавелл», француженка-владелица показала ему комнату. Это была маленькая комната с распятьем на стене и неудобной на вид койкой с соломенным матрасом. Одеяло казалось довольно чистым, но простыней не было. Хозяйка объяснила, что в этой комнате жил ее сын, но он погиб под Верденом вместе с половиной сыновей Франции. Ее муж, хоть ему было за пятьдесят, тоже служил солдатом, и платили ему очень мало, поэтому, чтобы прокормить себя и трех бабушек и дедушек, она превратила свой дом в «кафе». Когда Кингсли спросил, где можно вымыться, хозяйка показала ему колонку на заднем дворе, где он немного отмылся под проливным дождем, а свинья и несколько куриц глядели на него слегка презрительно. Затем он вернулся в помещение и заказал ранний ужин. Поскольку батальон Аберкромби собирался в тот вечер на концерт в замке Бориваж, он тоже решил пойти и сомневался, что после концерта подадут угощение.

Первый этаж «Кафе Кавелл» состоял из одной комнаты с большим столом в центре и двумя-тремя столами поменьше у стен. Бар здесь был едва ли больше кафедры, где предлагалось «вино белое», «вино красное» и, насколько понял Кингсли, пиво. Запах у него был довольно хмельной, хотя он не смог увидеть даже намека на пену на неподвижной, темной поверхности жидкости.

— Бери лучше вино, — раздался голос из группы солдат, сидевших за большим столом в центре. — Пиво здесь подают прямо из-под хозяйской свиньи.

— Не удивлюсь, если бы оно подавалось прямо из-под хозяйки, — заметил второй солдат. — Они пытаются всучить нам все вонючее дерьмо, которое производят.

Кингсли из предосторожности снял все знаки отличия, выдававшие полицейского. Он знал, что в противном случае ни один из собравшихся здесь не заговорил бы с ним, а также друг с другом в его присутствии. Скорее всего, они бы просто ушли отсюда.