Первая жертва - Бен Элтон

— Не-а.

— Тогда какого хрена мы поперлись?

— Из-за поганой Бельгии.

— Бельгии?

— Да, именно из-за поганой Бельгии.

— Да кому, на хрен, нужна эта Бельгия?

— Ну, можно подумать, что никому. Но оказалось, она нужна нам. Потому что план немцев был таков: добраться до Франции через Бельгию, но мы за нее заступаемся, понятно? Поэтому мы говорим немцам: пойдете против Бельгии — пойдете против нас. Мы за нее заступаемся, понятно? Это вопрос чести. Поэтому мы тоже полезли.

Кингсли больше не мог сдерживаться.

— Конечно, дело было не в чести, — сказал он.

— А в чем? — спросил капрал.

— Ну, мы заступились за Бельгию, потому что не хотели, чтобы Германия или Франция полностью контролировали побережье Ла-Манша. В прошлом веке мы думали, что если дадим им понять, что при вторжении в Бельгию им придется иметь дело с нами, то их это остановит.

— Но не остановило.

— К сожалению, нет.

— Ну а как же итальянцы, и япошки, и турки, и янки, а? Они-то как тут очутились? — спросил первый солдат.

— Хер их знает, — ответил капрал. — После бельгийцев я уже ничего не понимаю.

На некоторое время разговор затих, солдаты сосредоточились на кишечнике.

— Гляжу я на вас, и смешно становится, — сказал молчавший до этого солдат, задумчивый парень в очках в железной оправе, который все время, пока делал свои дела, смотрел в книгу.

— Ну да, конечно, — хмыкнул капрал, — тебе-то виднее, так, Прайс?

— Да, капрал, мне виднее. Очень даже виднее. Эта война, как и все буржуазные войны, является неизбежным результатом капитализма.

— О господи, понеслось.

— Штык — это оружие, на обоих концах которого по рабочему.

Кингсли и раньше слышал этот социалистический лозунг и считал его довольно точным.

— Война создает новые рынки и требует новых вложений, — продолжил Прайс. — К тому же она помогает отвлечь внимание идиотов вроде нас, чтобы мы не заметили, что живем впроголодь, в то время как владельцы средств производства так заплыли жиром, что не могут из своих «роллс-ройсов» выбраться. Война — это последний этап капиталистического цикла, и пока будет капитализм, будут и войны. Хотите избавиться от войны, нужно избавиться от капитализма.

— А что, значит, если вы к власти придете, то и войн не будет?

— Конечно нет. А зачем они будут нужны? Рабочие всего мира будут товарищами. Правда в том, что у вас больше общего с бошами, которые срут сейчас к востоку от Ипра, чем с собственными офицерами.

Одни рассердились и посоветовали социалисту заткнуться. Другие призадумались.

— Значит, вы марксист, друг мой? — спросил Кингсли.

— Это просто здравый смысл. Зачем работать на хозяина, когда можно собрать коллектив и сообща работать друг на друга?

— А что, если кто-то не работает?

— Тогда он не ест. Каждому по потребностям, от каждого по способностям.

— Скорее уж «что твое, то мое, а что мое, то мое», — хмыкнул капрал.

Прозвучал предупредительный свисток, и диспут пришлось прервать. Солдаты рвали пучки листьев, чтобы подтереться, и радовались прошедшему дождю, потому что мокрыми листьями вытираться было удобнее.

Снова оказавшись в поезде, Кингсли спросил социалиста, что он думает по поводу смерти виконта Аберкромби.

— В смысле, помимо того, что я счастлив, что на плечах рабочих стало одним паразитом-аристократом меньше?

— Да, помимо этого.

— Я слышал, что он не в бою погиб. Что его контузили. Может, он застрелился, кто знает. Но одно точно: военные что-то скрывают.

37

У нервнобольных

Наконец военный поезд добрался до распределительного пункта Ипрского выступа. Солдаты прибыли к самому ненавистному пункту назначения на всем британском фронте, и уж точно к самому мокрому к месту, где всю войну шли бои. Когда поезд подъезжал к станции, парень с губной гармошкой начал наигрывать печальную мелодию. Кто-то стал тихонько подпевать. Как и многие солдатские песни, она когда-то была гимном, но уже больше таковым не являлась.

Как бы оказаться далеко от «Упыря»,Там, где снайпер-бош не достанет меня.В доте темно, холодно, сыро,Как бы не стал он моею могилой.

Сойдя с поезда, Кингсли расстался со своими попутчиками. Они направлялись прямо на фронт, к Ипру, а ему предстояло начать расследование на месте преступления, в ЦЕНДе, в городке Мервиле на реке Лис, в шести километрах от линии фронта.

Несмотря на то что война шла уже три года и с начала осени 1914-го области сражения не значительно изменились, дороги и связь с тылом оставались примитивными и совершенно неэффективными. Кингсли в изумлении наблюдал за тем, как люди, которые весь день и всю ночь провели в битком набитом вагоне для лошадей, со всем снаряжением выстраивались в ряды и пешим строем отправлялись прямо на фронт по разбитой дороге. Как и большинство гражданских, Кингсли привык к многочисленным опубликованным на родине фотографиям, на которых жизнерадостные английские солдаты поднимались в двухэтажные автобусы и махали фотографам руками, словно отправляясь в отпуск. Реальность была совершенно другой. Солдаты сэра Дугласа Хейга, как и их предшественники, шли к линии фронта пешком и до окопов добирались вымотанными, несмотря на то, что сражались в самой современной из войн и состояли в армии великой страны с развитой промышленностью.

Кингсли повезло больше. Он снова надел погоны штабного офицера и смог, пользуясь данными ему полномочиями, найти транспорт до Мервиля. Здесь располагался распределительный центр всего фронта, и Кингсли направлялся в расположение Королевской медицинской службы. Довольно быстро он нашел санитарную машину.

— Прыгайте назад, если хотите, — крикнул санитар, — но приятных бесед там не ждите.

Кингсли забрался в крытый брезентом кузов машины и нашел свободное место среди раненых. Поначалу он даже пожалел, что не пошел пешком. Угнетал его не спертый запах сидящих рядом с ним немытых солдат, покрытых запекшейся кровью и грязью; дело было в их лицах. В их глазах.

Кингсли заподозрил неладное в первую же минуту, когда ни один из пассажиров не ответил на его приветствие. Эта тишина была куда более угрожающей, чем гул взрывов, которые он услышал, едва сойдя с поезда. Конечно, Кингсли следовало этого ожидать; он четко понимал, что представляет собой заведение, куда он направлялся, и знал, что многие контуженые не могут говорить. И все же эти молчаливые, ушедшие внутрь себя, глядящие в никуда пустыми, напуганными глазами люди нервировали его. Машину на мощеной дороге нещадно трясло, и Кингсли казалось, что всю дорогу он просидел среди живых мертвецов. Ему было стыдно признаться себе, что эти искалеченные бедняги пугали его.

И вдруг раздался вопль.

Кингсли от неожиданности чуть не выпрыгнул наружу. Один из молчавших солдат вдруг разбушевался: он орал не переставая, громко выкрикивал бессвязные команды, царапал себе лицо ногтями, а затем повалился на пол грузовика и начал биться в ногах своих бесстрастных товарищей. Припадок быстро закончился, и солдат затих на полу. Остаток этой невероятно неприятной поездки прошел без происшествий.

Прибыв на место, Кингсли с непередаваемым облегчением вылез из грузовика. Восемнадцать часов в вагоне для лошадей казались гораздо приятнее часа, проведенного с этими потерянными душами, и он решил, что в конце своего расследования в ЦЕНДе, когда придет время возвращаться на вокзал, он либо сядет в кабину рядом с водителем, либо пойдет пешком.

— Я предупреждал: они не очень-то общительные, — заметил санитар, высадив Кингсли у входа в замок.

Это было великолепное здание, первый красивый дом, который Кингсли увидел во Франции, да и вообще первый французский дом. Даже Булонь, насколько он видел из поезда, была скорее продолжением Британии, нежели французским городом; гостиницы там были с английскими названиями, на вывесках предлагали жареную рыбу с картошкой и индийским элем. Поэтому только теперь Кингсли почувствовал, что действительно находится во Франции, и мысли его неизменно вернулись к Агнес, которая любила Францию, или, по крайней мере, обожала Париж. А точнее, она обожала магазины и кафе в Париже и, разумеется, Эйфелеву башню. Она вообще-то любила художественные галереи, могла вытерпеть Сакре-Кер, но считала собор Парижской Богоматери самым мрачным местом на земле и отказалась подниматься на башни, заявив, что у нее нет желания оказаться в компании горгулий. Кингсли улыбнулся, вспомнив их совместные поездки в этот красивейший на свете город и то, как они каждый день ссорились за завтраком, строя планы на день. Она выступала за магазины и кафе, он — за искусство и историю. Он ужасно скучал по ней.

Кингсли огляделся. На площадке перед замком шли две игры в футбол, а сержант-инструктор по строевой подготовке проводил физкультурные занятия. Также здесь играли в большой теннис и крокет, а у превосходного лимузина «рено» и под ним шел урок автомеханики. Несмотря на разнообразие деятельности, во всем этом было что-то странное и неспокойное, словно все участники, или, по крайней мере, большинство из них, просто изображали интерес, ожидая чего-то другого, известного только им. Кингсли наблюдал, как один парень в полосатой рубашке и мешковатых штанах передавал мяч так же одетому товарищу по команде: хотя пас был хороший (хоть и медленный), второй игрок не предпринял ни малейшей попытки принять его, и мяч покатился дальше.