Рисунки На Крови - Поппи Брайт

Умирала ли мама тихо? Это довольно долго занимало Тревора. Поначалу она, наверное, боролась с Бобби в молчании, порожденном отчаянием, не желая будить мальчиков и пугать их очередной ссорой. Но, осознав, что Бобби намерен причинить вред и им, думал Тревор, она, должно быть, начала кричать. Она попыталась бы задержать Бобби достаточно долго, чтобы дать им время выбраться из дому.

И травмы, нанесенные перед смертью: семь сломанных пальцев, раздробленные ключица и берцовая кость, три сломанных ребра, молоток вошел ей в грудь так глубоко, что проник в грудную полость. Могла ли она не издать ни звука за все это время?

Тревор полагал, что нет. Его, вероятно, ничто не разбудило бы той ночью. Он помнил горький на вкус грейпфрутовый сок, который дал ему перед сном Бобби, тупую тяжесть в голове на следующее утро. И в примечании в его деле в интернате говорилось, что, когда его привезли в больницу, в крови у него был обнаружен секонал.

Бобби дал ему снотворное, что означало, что он спланировал убийства. Но планировал ли он оставить Тревора в живых и потому дал ему снотворное? Или он дал снотворное обоим сыновьям, намереваясь убить их обоих, а потом по какой-то причине передумал?

А Диди? Видел ли Диди приближающуюся смерть? Он обнаружил Диди свернувшимся в калачик, размозженная голова глубоко зарылась в подушку, словно Бобби убил младшего сына, пока тот спал. Но если Бобби не дал секонал и ему, как мог Диди не проснуться от предсмертных хрипов матери? Бобби мог убить его, когда тот сидел в кровати — или прятался под одеялом, — а потом уложил тело в позу мирного сна, будто пытался оправдаться.

Фредерик Д. Мак-Ги, почтовый ящик 17, Дорога Скрипок. Мужского пола, белый, 3 года, 2 фута 6 дюймов, 25 фунтов, волосы светлые, глаза карие. Род занятий: нет. Причина смерти: удар тупым предметом. На теле жертвы обнаружено двадцать две раны, все в области головы и шеи. Мозг и череп полностью уничтожены… Тревор воображал себе глаза Диди в тот момент, когда опускался молоток. Зажмурив глаза, он ударил основанием ладони в дверной косяк. Дождь пылинок. Боль в руке — левой руке, разумеется, он ничего не ударял рисовальной рукой, — заставила образ Диди поблекнуть. В дальнем углу гостиной внезапно зашелестела, разорвалась смятая газета, От этого резкого звука в безмолвии комнаты у Тревора едва не остановилось сердце.

Отвернувшись от дверного проема, он подошел к газете, ткнул ее носком кеда. Здесь не было ни мыши, ни насекомого, ничего, что могло пошевелить газету, не говоря уже о том, чтобы порвать ее. Подобрав старую страницу, Тревор разгладил ее и… в глаза ему бросился заголовок “Я ДОЛЖЕН БЫЛ ЭТО СДЕЛАТЬ”, ЗАЯВЛЯЕТ УБИЙЦА”; слово “убийца” ровненько разорвалось

пополам.

Тревор принялся внимательно изучать газетную полосу. Это оказалась “Новости и наблюдатель” из Рейли за 6 октября 1986 года, много лет спустя того дня, когда он покинул Потерянную Милю. В передовице рассказывалось о человеке из Коринфа, который сделал аборт своей беременной жене с помощью 30,06 калибра, выпустив шестнадцать зарядов ей в живот. Даже чрево матери не защитит детей от отцов. Тревор представил себе шипение, с каким раскаленный металл вгрызается в несформировавшуюся плоть эмбриона, резкую вонь крови, подернутую порохом фейерверков. Но Бобби, убив семью, интервью не давал, во всяком случае, на этом свете.

Тревор представил себе первую полосу “Адской ежедневной”, напечатанную на асбесте, и тем не менее опаленную по краям: побитое лицо Бобби с расширенными глазами на крупнозернистой черно-белой фотографии. И заголовок был бы — какой? “ЕЩЕ ОДИН НЕВРОТИК УБИВАЕТ СЕМЬЮ, ПОТОМ СЕБЯ; ОДИН РЕБЕНОК ОСТАВЛЕН В ЖИВЫХ” “МЫ ЕЩЕ ДО НЕГО ДОБЕРЕМСЯ”, — ГОВОРИТ ДЬЯВОЛ”. Младшие демоны зевают над дымящимися кружками горького черного кофе с серой, лениво просматривая новости, но не останавливаясь ни на чем, — обычный день в аду.

Тревор чувствовал, как дом затягивает его, наводняет его мозг образами и символами, пока он не переполняется ими, словно кувшин какой-то темной жидкостью. В венах его звенел кофеин. Уронив газету, он медленно прошел в дверной проем, испачканный кровью его матери, мимо кухни по левую руку и дальше по коридору, склонив голову и прислушиваясь к каждой комнате, мимо которой проходил, пытаясь заглянуть в каждую приотворенную дверь.

Справа по коридору — спальня родителей, за ней — студия Бобби. Слева — комната Диди, потом Тревора, а за ней — крохотная ванная, в которой нашел свой конец Бобби. Тревор помнил, как стоял здесь раньше. Стоял, глядя, как проникающий в комнаты полуденный свет падает косыми золотыми снопами на пол коридора, стоял и спрашивал себя, сможет ли он когда-нибудь рисовать так хорошо, чтобы уловить этот свет на бумаге.

Теперь он мог. Но свет был иным, теперь он был каким-то замутненным, с зеленоватой примесью. Мгновение спустя Тревор сообразил, что дело, наверное, в кудзу, затянувшем окна комнат, — это широкие листья винограда преломляют солнечный свет.

Он двинулся дальше по коридору, ведя рукой по стене в подтеках воды. Справа — студия. Слева — ванная. Ад и чистилище Бобби. Или это было наоборот? Тревор решил, что и это, в частности, он приехал сюда узнать.

Поглядев влево, он увидел слабый отблеск света на грязном фаянсе унитаза, погнутый карниз для занавески душа над черным провалом ванны. Сколько еще часов до того момента, когда Бобби завязал веревку и шагнул с края ванны? Сколько еще часов до двадцатой годовщины перелома его шеи?

Взгляд Тревора скользнул по стенам с облетевшей краской, по темному прямоугольнику зеркала, нашел место между раковиной и унитазом, куда он втиснул тогда свое пятилетнее тело.

Интересно, уместится ли он там теперь? И что он увидит, если ему это удастся?

И все же он развернулся и вошел в студию. Два больших окна уцелели, и в комнате было пыльно, но довольно чисто. Тревор обмахнул наклонную поверхность чертежного стола Бобби. Привыкнув к своему столу в интернате, он предпочитал рисовать на горизонтальной поверхности, но этот складной стол был частью, из того немногого, что Бобби не продал или не снес на помойку, когда они покидали Остин. На столе сохранились кляксы его чернил, порезы и шрамы от его бритвы, пятна его пота, въевшегося в зерно дерева, быть может, и его слезы. Его тайны. И возможно, его кошмары.

Тревор устроился на обрезанном барном табурете, на котором сидел обычно Бобби. Табурет, как всегда, покачнулся, но выдержал. Даже несмотря на закрывающие окна виноград и высокую траву, освещение здесь было хорошим, хотя часть приколотых к стене рисунков терялась в тенях. Ему не хотелось смотреть на них прямо сейчас; пока ему хватало того, что он и так чувствовал, сидя на месте Бобби.