Затерянная в Париже - Барбара Картленд

И оттого, что она держала его на расстоянии, не тем, что она говорила или делала, а просто аурой чистоты, которая окружала ее, герцог, удерживая страстное плотское желание, чувствовал, что не в состоянии будет пережить разлуку с ней.

«К черту Ирландию! — решил он. — Я нашел нечто, что для меня лично гораздо важнее».

Герцог задумался, и они ехали молча, пока Уна не вскрикнула от восторга и не подняла голову с его плеча.

Он понял, что она смотрит на Сену, серебристую в свете звезд; мосты опоясывали ее, как браслеты, украшенные драгоценными камнями. Уна высвободилась из его объятий и села ровно, чтобы получше все увидеть.

Герцог смотрел на ее профиль и думал — она так сильно привлекла его, что он, к своему удивлению, стремительно в нее влюбился.

Он не мог припомнить, чтобы за всю свою жизнь, богатую любовными приключениями, он хоть раз испытал что-либо подобное.

Как ныряльщик, который провел долгие годы, погружаясь на дно морское в поисках совершенной жемчужины, он чувствовал восторг, который заставил его отбросить свое привычное «я» и ахнуть от восхищения.

— Вот настоящий Париж, — прошептала Уна, — а то, что мы видели вчера, — лишь подделка.

«Как это похоже на нее, — подумал герцог, — так точно выразить истину». Он снова притянул ее к себе и укутал меховой полостью, думая, что она дала ему счастье, какого он не знал раньше.

Они ехали довольно долго, и они не нуждались в словах, чтобы говорить друг с другом: их души и сердца вели свой разговор без слов.

Только когда они добрались до улицы Фобур Сент-Оноре, Уна шевельнулась, и герцог убрал руку.

Свет, струившийся от подъезда, позволял видеть ее глаза, и герцог подумал, что в них застыло то же выражение, которое бывает у ребенка, который только что вернулся из Страны чудес.

Они вышли из экипажа, прошли через прихожую в салон, словно каждый из них знал, чего хочет другой.

Свет был неярким, и герцог подумал, что эта прелестная комната, пожалуй, является лучшим фоном, какой только можно придумать для Уны.

Дверь закрылась за ними.

Уна стояла, глядя на герцога, а потом — герцог так и не понял, кто первым из них сделал движение навстречу, — но она оказалась в его объятьях.

— Моя дорогая, моя любимая, — сказал герцог, и его губы коснулись ее губ.

Он ощутил мягкость и невинность ее губ и поцеловал ее очень нежно, словно касался цветка.

Как он и предчувствовал, ее тело затрепетало, и он понял, что поймал бабочку и, если не будет с ней крайне нежен, то погубит ее.

Его поцелуй стал более настойчивым, но он по-прежнему держал себя под полным контролем; он ощутил, что в их поцелуе было что-то возвышенное, чувственное и в то же время одухотворенное.

Он поднял голову, и Уна сказала, немного неуверенно и с придыханием:

— Эт-то было замечательное завершение самой замечательной и удивительной ночи!

Казалось, ее голос чуть не сорвался на последних словах. Затем, к изумлению герцога, прежде чем он смог осознать, что происходит, она пересекла комнату и вышла, а он остался в одиночестве.

Некоторое время он стоял, переживая восторг, который она вызвала в нем, и все еще слыша ее певучий голосок.

Потом он решил, что именно этого и следовало от нее ожидать, хотя, ей, конечно, этого было не понять, — он бы хотел, чтобы она осталась. Ему хотелось заняться с ней любовью и окончательно сделать ее своей — только своей.

«Она так молода, — сказал он себе. — Я должен быть нежным. Я не должен торопиться».

Он пересек комнату и налил себе выпить, затем отодвинул одну из штор и встал у окна, глядя на сад.

За деревьями огни Елисейских полей смешивались со звездным светом.

«Я влюблен! — сказал себе герцог. — Влюблен, а никогда не верил, что это может случиться».

Но, спросил он себя, что же ему теперь делать?

Он понял, что ему нужна Уна — не как любовница на время, а навсегда. Тут он рассмеялся — такой невероятной показалась ему эта мысль.

Будучи герцогом Уолстэнтоном, он принадлежал к старинному роду, который был вторым по значению, не считая королевской семьи.

Как он может жениться на дочери художника?

Он опорочит имя свей семьи. Он навлечет немилость на Стэнтонов, которые сыграли немаловажную роль в истории Англии и которые, неважно, хороши или плохи они были в частной жизни, всегда на публике вели себя горделиво и величественно.

— Это невозможно! — сказал герцог вслух. И все же он знал, что Уна нужна ему, нужна как воздух.

Он пытался убедить себя, что если она станет физически принадлежать ему, то все будет в порядке.

Они проведут вместе счастливые деньки, а когда он оставит ее, то позаботится, чтобы денег ей хватило с избытком на всю жизнь.

Но тут же герцог почувствовал — это не то, что ему нужно. Ему было нужно нечто как раз обратное — нечто, что не может быть успокоено простым физическим контактом двух тел.

Он был влюблен, и любовь оказалась такой, какой ее описывали поэты в стихах, художники в картинах, композиторы в музыке.

Невероятно, что ему пришлось дожить чуть ли не до тридцати пяти лет, чтобы испытать подобные чувства, и влюбиться за одну ночь, тогда, когда он пытался найти развлечение на неделю-другую в самом фривольном городе мира.

— Что же мне делать? Господи Боже, что же мне делать? — вслух проговорил герцог.

Он слышал, как эхо повторяет за ним вопрос, но ответа так и не услышал.

Два часа спустя герцог поднимался по лестнице к себе в спальню.

Войдя, он обнаружил, что усталый лакей дожидается его, и, раздевшись и отпустив лакея,* герцог, вместо того чтобы лечь спать, в раздумье остановился у окна.

Дверь в комнату Уны находилась всего в нескольких шагах от него, но герцог знал, что не откроет ее.

За прошедшие два часа, думая о ней, герцог твердо понял одно: он не может соблазнить ее, а потом бросить. Его любовь была слишком велика. Она так нужна ему, так нужна, что все его существо изнывало без ее нежности и мягкости.

Но из-за того что он любит ее, он не может погубить такую нежную, законченную, совершенную красоту.

— Завтра я найду решение — что же мне с ней делать, — решил он, — но я не должен прикасаться к ней снова. Если я коснусь ее, ничто уже не сможет остановить меня — я соблазню ее.

Все лучшее в герцоге, что было подавлено годами безделья и поисков удовольствий, было снова вызвано к жизни любовью, которая оказалась сильнее желания — мощнее и прекраснее, чем любая физическая потребность.

Любя ее, он хотел сложить к ее ногам все, что есть прекрасного на земле, чтобы оно отразило все, что есть прекрасного в ней. Ничто грубое, отвратительное, жестокое не должно ее касаться; сюда же включалось и его плотское желание обладать ею.