Круг иных (The Society of Others) - Уильям Николсон

У входа на мост настоящая давка. Пока мы ждем своей очереди, медленно проталкиваясь вперед, я смотрю на тех, кто уже вышел с моста и приблизился к парадному входу. На контроле стоят люди, и каждый предъявляет им свой билет. Неожиданно в толпе мелькнул знакомый силуэт: кожаная куртка, дикая, откровенная красота. Петра. Она в окружении новых лиц – не вижу никого из ее прежней компании – что-то горячо доказывает пожилому человеку с густой копной седеющих волос. Все они при билетах. Заходят в здание.

Я совсем сбит с толку. Что она забыла на музыкальном фестивале? Я-то думал, эта женщина в бегах. Осматриваюсь, примечаю полицейских в форме. Без них не обошлось: лениво стоят на обочине, мило улыбаясь и делая вид, что собрались здесь исключительно ради поддержания общественного порядка. Чуть поодаль – представители спецслужбы; громилы в черных куртках просеивают цепкими взорами поток ценителей музыки, сильно смахивая на таможенников в аэропорту. Петру с компанией они будто не видят.

Но вот мы входим на мост, учитель с женой и друзьями готовят билеты: вынимают их кто из сумочки, кто из кармана и крепко держат в руках. А я думать не могу ни о чем, кроме предстоящего контроля. На острове люди выстраиваются в очередь и идут ко входу по одному; каждый, дойдя до важного человека в черном костюме, протягивает ему свой билет. Тот мельком глядит на бумажку и кивает, пропуская внутрь. Мы все ближе. Экхард вдруг расставляет нас в другом порядке: Илона идет первой, он – за ней, а я – следом.

Учитель держит Илону за руку. Она ступает медленно, с нарочитой неповоротливостью – пусть все видят, что дама в положении. Кажется, я понял их задумку. Когда они почти уже приблизились к человеку в черном костюме, Экхард громко обращается к супруге, уговаривая ее не торопиться и смотреть под нога. Та поглаживает живот и, улыбаясь, протягивает контролеру билет. И тут неожиданно спотыкается и падает на колени. Испуганно вскрикнув, муж припадает к ней, человек в черном костюме следует его примеру. Мужчины вдвоем поднимают бедняжку на ноги, и беременная встает, заверяя, что нет повода для волнений. Меж тем учитель сует мне зажатый в кулаке билет, который, воспользовавшись суматохой, передала ему спутница. Экхарда пропускают, я расправляю скомканный клочок бумаги и без проблем прохожу следом. Терзаясь нелепыми опасениями, что на билет захотят взглянуть, я сую его подальше в карман и присоединяюсь к друзьям в вестибюле.

Ко мне с улыбкой оборачивается Экхард.

– Вот видишь, – говорит он. – Я же обещал тебя провести.

– Отлично сработано! – Я не нахожу слов. – С Илоной все в порядке?

– Естественно. Мы просто немножко притворились.

Здесь царит настоящая давка, зала гудит ропотом радостного ожидания. Для многих – это лишний повод встретиться со старыми друзьями: распростертые объятия, приветственные возгласы. Но вот толпа несет нас в зал, где состоится концерт.

Зал огромен: высокие каменные стены восходят на высоту двухэтажного здания, со всех четырех сторон над ним нависают украшенные деревянной резьбой балконы. На полу, выложенном рельефной плиткой, выставлены ряды дешевых складных стульев. Тут и там слышны веселые перебранки за лучшие места. Стулья расположены от окна к окну, а в левом углу размещена сколоченная из досок сцена для оркестра и хора. Почти все музыканты в сборе, настраивают инструменты. Хористы рассеялись по залу, приветствуя друзей. Перед сценой стоит неуклюжего вида помост, этакий капитанский мостик, с которого дирижер будет командовать своей музыкальной командой.

Мы входим в числе последних. Остались самые дальние места, возле выхода. Экхард окликает каких-то знакомых и машет им рукой. Я же от нечего делать стою возле стула и всматриваюсь в толпу, пытаясь отыскать в ней священника. Дело это затруднительное, поскольку лица в основном обращены к сцене, и я вижу одни затылки. Так что бросаю бесполезное занятие и просто смотрю на происходящее. Прислушиваюсь к себе и ощущаю странное волнение: я напряжен, словно перед трудным и опасным делом, хотя прекрасно понимаю, что единственное, чего мне стоит сейчас бояться, – это незнакомая музыка.

Блуждающим взглядом окидываю зал, отдавшись свободному течению мыслей. Реально ли отыскать в такой толпе виолончелиста, и что делать, если я его все-таки не найду? Экхард пообещал, что они с друзьями помогут мне перейти границу. Стоит ли идти в ночи, в зимнюю стужу, или обождать до завтра и двинуться при свете дня? Что будет дальше, когда я окажусь по ту сторону колючей проволоки? Сказать по правде, это уже меня не волнует – лишь бы вырваться из нынешнего ужаса. Последующая дорога домой с ее невообразимыми и смутно представляемыми сложностями – лишь вопрос времени и выносливости.

Значит, в этом доме подрастал юный Вицино. Трудно вообразить, как маленьким мальчиком он носился под тяжелыми деревянными балконами, как звук его шагов отдавался эхом каменных сводов. Наверняка где-то здесь есть маленькие комнаты, и он, свернувшись в кресле, сидел у окна, глядя на водные просторы, и мечтал о чем-то своем.

Вдруг взгляд случайно падает на дверной проем, полускрытый занавесью. Едва я успеваю дать себе в этом отчет, к занавеси торопливо подходит фигурка и ныряет в темноту. Миг был краток, но человека я узнал: это священник, мой знакомец. Вскакиваю с места, проталкиваюсь к проходу и мчусь вдоль рядов к потайной двери. Зрители ходят по залу, и мое мельтешение не вызывает особого протеста.

Юркнул в дверной проем: передо мной открылась спиральная лестница. Взбегаю по каменным ступеням и оказываюсь на пустом балконе над зрительным залом. Вижу еще одну дверь, она открыта, заглядываю туда, передо мной – коридор, залитый светом флюоресцирующих ламп. Сюда выходит множество дверей, но все они закрыты. В самом конце, в холодном свете вижу перила еще одной лестницы и слышу звук шагов: кто-то по ней спускается.

– Стойте! Подождите! – кричу я.

Мчусь по коридору, сбегаю по ступеням и оказываюсь в каком-то темном вестибюле. Из-под приоткрытой двери льется мягкий теплый свет. Захожу и оказываюсь в небольшой богато украшенной молельне. У алтаря – трехрядная подставка для молельных свеч, на которые недавно установили несколько свежих. Все они зажжены. Перед кафедрой, опустив голову и преклоняя колени, читает молитву мой друг.

Я замер и молчу, не в силах шелохнуться от обуявшего меня смущения. Виолончелист не мог не заметить моего вторжения, ведь он опередил меня не так уж надолго – неужели успел настолько отрешиться от внешнего мира?

И когда старик наконец поднимает голову и оборачивается, меня сражает выражение его лица: этот человек испытывает скорбную муку.

– Простите меня, – пристыжено говорю я. – Вас оставить?

– Нет-нет, – загробным голосом отвечает старик. Чтобы вырваться из сковавшего его оцепенения – каким бы кошмаром оно ни было вызвано – и понять, кто я такой и что мне нужно, ему потребовалось усилие. – А-а, вы пришли. Хорошо.

– Друзья обещали мне помочь, если вам не очень удобно.

– Нет-нет, – говорит он. – Все уже предопределено.

Не вполне понимаю, что он имел в виду. Старик встает с коленей, возвращается его обычное дружелюбие.

– Как вы узнали, где меня искать?

– Я видел, как вы ушли из зала, и побежал следом.

– Но я пробыл в этой молельне никак не меньше часа, – хмурясь, отвечает старик.

– Невозможно. Я видел, как вы сюда входили. Прошло всего пару минут.

Священник пожимает плечами, поворачивается и берет меня под руку. Мы вместе выходим из часовни.

– Вот-вот начнется концерт. Вам надо возвращаться.

– Я не ради концерта сюда пришел, – говорю я. – Ради вас.

– Зачем же? Я – маленький человек. Месса Моцарта – вот настоящее чудо!

Почему все помешались на каком-то концерте? Мы поднимаемся по лестнице, движения старика обрели непривычную медлительность.

– Вам нездоровится?

– Нет-нет, не о чем волноваться.

– Где мы встретимся после концерта?

Во всяком случае, я уже смирился: сначала концерт, потом все остальное.

– Вы меня найдете. Все предопределено.

И опять же, он говорит так, словно предстоящий концерт – венец всему. Для него – не спорю. Для меня же сейчас самое главное то, вокруг чего вертятся мысли, – позаботиться о своем выживании. Не сочтите меня самовлюбленным эгоистом.

И вот мы возвращаемся по освещенному длинными светящимися полосами коридору.

– Мне понравился наш дорожный разговор, – говорит священник.

– И мне тоже. Узнал для себя много нового.

– Ну что вы, мне нечему вас научить! Я только пролил свет на то, что вы знали и без меня, как считаете?

Наш мозг – большой дом, и мы пользуемся далеко не всеми комнатами.

Он указывает на запертые двери, которых в этом коридоре множество. Мы еще не дошли до балконов, и уже отсюда слышны сотрясающие зал овации.

– Вышли солисты, – говорит священник. – Мы как раз вовремя.