Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

Он обводит глазами всю гостиную, но не видит реакции на свой рассказ. Молчание становится неловким. Бальдюр с Межи дышит презрением через свой длинный нос. В конце концов пастор опускает свою чашку на блюдечко, а руки на колени и вежливо спрашивает:

– Скажите, Эферт, а вам часто снятся люди с изъянами?

Он, болезный, разговаривает как психолог позднейшей эпохи. Старик в ответ лишь разражается смехом – который звучит так, словно кошка кашляет на дне старого мешка из-под сена.

– Э-хе-хе! Да-да, но не при южном ветре, раньше при южном такого не случалось. Как раз это-то и странно.

Ну-ну. Я смотрю в окно. Обледенелые тучи. Кажется, я это слово из автомобильного лексикона позаимствовал. Шины обледенели. Кажется, я так толком и не знал, что означает это слово, зато использовал его щедро. Ну и глупцом же я был! Ко мне подбегает мальчик с моими очками.

– Я их пару дней назад нашел у сарая, где электричество!

Оправа заржавела. Они три года на дворе пролежали. Я надеваю их и вдруг вижу перед собой раскрытую книгу. Титульный лист:

Эйнар Йоуханн Гримссон

РУКИ МАСТЕРА

Роман

Издательство «Хердюбрейд»

1959

Да, точно! Я был так доволен этим заглавием. Сейчас я начинаю видеть цельную картину. Все сходится. А вот гости, наоборот, уже расходятся. Все встали и промекиваются к выходу, разглаживают складки на одежде. Я пожимаю руки сельчанам и замечаю, что мои собственные руки больше не старческие клешни. Я прощаюсь с французским бухгалтером, матерью Уистлера, вечной вдовой. Она прощается со мной раздраженно и безмолвно. Скупа на слова, как и раньше.

Сейчас я вспомнил. Я назвал ее Маульмфрид с Камней и заставил ее двадцать лет сидеть в отцовском доме в девках, пока она не стала вдовой после смерти собственного отца: седовласая дева. Я придал ей аккуратность и скупость, а чувства велел запрятать поглубже в душу, словно столовое серебро в ящик, – серебро, которое не приходилось чистить, потому что торжественных случаев никаких не было – до тех самых пор, пока однажды осенью я не подвел их с Сигмюндом к алтарю. Он был побродягой из фьордов, у которого была странная мечта о собственном хуторе и скотине и который при всем том так и продолжал брюхатить работниц в коровнике. У Маульмфрид и Сигмюнда родились четыре дочери, причем матери у них всех были разные. Вероятно, эта женщина до сих пор осталась девственницей: я разглядываю это лицо, так похожее на увядший морщинистый цветок, утыканный белыми волосками. Слезы поливают лицо. А эти глаза, серые, как тучи, тридцать лет были сухи, даже в ту весну, когда умерла ее мать. Благодаря гениальной смеси экономности, напористости и смекалки французскому бухгалтеру удалось извлечь доход и из этих похорон.

Она скупо протягивает мне для рукопожатия всего два пальчика и прощается со мной, надув губы и бросая злые взгляды. И тут я понимаю. Я придал французскому бухгалтеру, матери Уистлера, душу шведки Шарлотты, матери Ловисы. Той самой Шарлотты, которая так и не стала моей тещей. Маульмфрид смотрит на меня таким же взглядом, каким эта благовоспитанная женщина смотрела на меня на крестинах Сваны. Она меня презирала. Она излила на меня все свое недовольство по поводу того, что ее дочь оказалась носительницей исландского гена распутности: зачинала детей на невенчанном чердаке. Да еще с этим человеком, у которого за душой ничего не было, кроме ненаписанных романов. А еще больше она презирала меня за то, что меня нельзя как следует презирать в качестве зятя. И все же – ей бы радоваться, что это был я, а не Фридтьоув! Этот Фридтьоув со своими гнилыми генами.

Глава 14

Я умер в доме престарелых. Эту смерть героической не назовешь. В наши дни умирают не за идеалы, а под одеялом. А я, очевидно, умер под пледом. В уголке у телевизора.

В последние дни жизни я смотрел на свечи. Как ребенок. Очарованный чудом: как пламя обвивает фитиль, такое прекрасно-невинное, а потом – восемь часов спустя – исчезает в елочных украшениях. Это было под Рождество.

Как же это так вышло с пламенем свечи? Оно ничего не делало, просто горело – такое добросовестное, теплое и яркое, насаженное на ту свечку – которая вдруг истаяла вместе с ним. Фитиль остался лежать в застывшем белом воске, словно знак вопроса: что есть жизнь?

Жизнь – горькое горение.

Я отпылал, как свеча. Моя голова упала на грудь, словно фитиль – в воск. Я выключился на кресле перед телевизором.

Я провел в доме престарелых два года. Сутками болтался там в кресле-каталке. Они присматривали за мной, а я смотрел на них. Слух утратился, язык закоснел. В первый месяц мне выделили секретаршу: девушку, блещущую глупостью, которая глазела на меня по часу в день. Я собирался закончить последнюю книгу мемуаров. Но с каждым днем ее глаза округлялись все больше. Слова, которые я посылал из своего разума, постепенно становились неразборчивым бормотанием, растворялись в жужжащем тумане, словно радиопередачи из далеких восточных стран. И так, пока этот радиоприемник не выключили. Одиннадцать дней я лежал на белом туне в Хельской долине, пока пальцетычущий спасотряд не водворил меня вновь в систему здравоохранения. Я вернулся немым и глухим. Восьмидесятилетнее творение божие без цели и смысла. Осунувшийся, впалощекий. От меня остались одни глаза. А тело – просто ненужный довесок к ним. Мне попробовали давать читать, но, хотя я понимал слова, напряжение было слишком велико. Глаза прыгали по словам: для меня это было задачей столь же трудной, как прыгать по камешкам на мелководье в выходных туфлях. Пришлось с этим смириться. Я покинул мир книг – мир, который был моим. Больше всего я сетую, что мне так и не дали дочитать «Дон Кихота». Некоторые книги оказываются слишком большими для одной короткой жизни.

Но как же так получилось, что мне были даны эти два года, этот ненужный эпилог к моей биографии? Это врачи постарались. Словно маленькие мальчики перед отцом небесным, которые решили показать ему, на что способны. Им удалось пробудить меня из комы. Им удалось выцыганить для меня у смерти эти два года. Кома – это врачебная комедия. И ничего божественного в ней нет. Приборы мертвой хваткой удерживают жизнь. Но эта жизнь – не жизнь и уж тем более не смерть. Меня поддерживали на ходу, словно машину без водителя