Белый олеандр - Джанет Фитч

Только повернув на Голливудский бульвар, я поняла, куда иду. Через несколько минут передо мной стоял дом, где мы жили с матерью, — грязно-белый, с сырыми пятнами от дождя. Холодные капли падали на меня с банановых деревьев, пальм и блестящих олеандровых листьев. Здесь разразилась наша катастрофа. Я отыскала окна квартиры, те самые, которые разбил Барри. Потом окна Майкла. В них горел свет.

Сердце вернулось к жизни, забилось с надеждой, пока я читала имена рядом с кнопками домофона, представляя, как он откроет дверь, как удивится, как от него будет пахнуть «Джонни Уокером», как тепло у него в квартире с облупившимся потолком, разбросанными пачками «Вэрайети» и каким-нибудь великим фильмом на экране телевизора, как он будет рад меня видеть. Масаока, Бенуа/Росник, П.Хендерсон. Но Макмиллана нет, и Магнуссен тоже.

По горькому разочарованию, перехватившему горло, я поняла, что и правда надеялась. На то, что мы до сих пор живем здесь. Что я могу подняться и застать мать над недописанным стихотворением, завернуться в одеяло на ее постели, и все это станет лишь сном, о котором я расскажу ей. Что эта почти бездомная девочка, соскребающая объедки с тарелки Амелии, вовсе не я. Что моя мать никогда не встречала Барри Колкера, что тюрьма — какая-то далекая от нас вещь, о которой мать читала в газетах. Я буду расчесывать ей волосы, пахнущие фиалками, снова плавать в бассейне жаркими летними ночами. Мы будем давать звездам новые имена.

Но всего этого уже нет. Нет нас, нет Майкла. Дверь заперта, бассейн зарос водорослями, по нему бегут мурашки дождя.

Прислонившись к стене школы, я старалась расслабиться и не смотреть, как дети достают из рюкзаков еду. У меня был жар. Незнакомая девочка заглянула в пакет из коричневой бумаги, состроила гримасу и выбросила невкусный ланч. Еще бы, дома ее ждет что-нибудь получше. Мне захотелось ударить эту девочку. Вспомнилось «Искусство выживания» — в экстремальных условиях люди пьют воду из радиатора, забивают и едят ездовых собак. Сейчас не время быть разборчивой.

Я подошла к мусорному контейнеру и заглянула внутрь. Пакет из коричневой бумаги лежал поверх пестрой кучи. Пахло отвратительно, контейнеры никогда не мыли, но все-таки я решилась. Притворившись, что уронила что-то в контейнер, я схватила пакет. В нем был сандвич с тунцом и кусочком соленого огурца поверх намазанного маслом хлеба. Корки были заботливо обрезаны. На дне пакета среди выпавших из сандвича кружочков моркови лежала жестяная банка с яблочным соком, обогащенным витамином С.

По сравнению с забиванием ездовых собак, это было не так уж трудно. Теперь я каждый день дожидалась, когда прозвенит звонок и все понесутся в класс, выкидывая пакеты с ланчем. На пятый урок я постоянно опаздывала, зато руки больше не дрожали.

Довольно скоро меня застукали. Одна девочка сказала подруге, показывая на меня:

— Видишь вон ту, белобрысую? Она ест из мусорного бака.

Все повернулись ко мне. Я видела у них в глазах свое отражение: лицо со шрамами, испачканное выброшенным йогуртом, который я жадно ела пальцем. Бросить школу? Но где еще я могла поесть?

Недалеко от школы оказалась библиотека, где можно было спокойно пересидеть остаток дня после уроков, рассматривая репродукции в книгах по искусству и делая наброски. Читать я больше не могла, слова перестали неподвижно стоять на странице. Они медленно съезжали вниз, как розы на обоях в приюте. Я рисовала в школьных тетрадях мужчин и женщин, танцующих самбу, копировала мускулистых святых Микеланджело и мудрых мадонн Леонардо. Нарисовала себя тайком вытаскивающей еду из мусорного контейнера и запихивающей в рот двумя руками, как белка. Этот рисунок я послала матери. Пришло письмо от ее соседки по камере.

Дарогая Асрид!

Ты миня не знаешь, я саседка твоей мамы. Она становиться очень грусной от твоих писем. Пиши побольше виселого, как ты получаеш хорошие аценки, как тебя все хвалят. Она здесь на всю жизн. Зачем ее агорчать.

Твой друк Лидия Гузман.

Зачем ее огорчать, Лидия? Затем, что это ее вина. Это мать виновата в том, что я так живу. Почему я должна ее жалеть?

Письмо матери было более практичным. Она велела мне каждый день звонить в Службу опеки и кричать во всю глотку, пока мне не поменяют место жительства. Письмо было длинное, горячее и злое. Ее ярость светилась со страниц и согревала меня. Мне нужна была сила матери, ее страстный гнев. «Не давай им забыть о тебе, они не смеют так поступать!» — настаивала она.

Это не значит быть забытой. Это значит оказаться в папке с бумагами, на которой написано мое имя. Для них я была просто телом с биркой на ноге.

У меня не было денег на звонок в Службу опеки, и я просила мелочь у мужчин на стоянке рядом с винным магазином или у супермаркета. Мужчины всегда жалели меня. Пару раз я могла бы заработать и больше. Это были приятные люди, пахнущие одеколоном, наверняка работающие в офисе. Вид у них был такой, что они могли бы дать и полсотни. Но я не хотела начинать. Я уже понимала, чем это может обернуться. Куплю мешок еды, а потом опять буду голодной, да еще и шлюхой к тому же. Стоит только начать думать, как это легко и просто, тут же забудешь о том, чем придется расплачиваться.

Амелия узнала, что я просила о перемене места жительства. Прохаживаясь вперед-назад перед неудобной софой с деревянными выступами, на которой я съежилась, она громко и театрально ругала меня, выразительно жестикулируя:

— Как ты посмела так возмутительно лгать?! Клеветать на мой дом? Я к тебе относилась, как к собственной дочери, и вот чем ты мне платишь?! Своей клеветой? — Белки ее глаз совсем спрятались под суженными веками, меня сверлили два черных зрачка. В уголках тонких губ скопилась слюна. — Значит, мой дом тебе не нравится? Ладно, отправим тебя в Мак. Посмотрим, как ты там будешь питаться. Да ты радоваться должна, что я сажаю тебя за стол вместе со всеми — с твоим-то омерзительным лицом! В Аргентине тебе даже в дом войти не позволили бы с парадного входа! Мое омерзительное лицо. Я чувствовала, как на щеке пульсируют шрамы.

— Что ты знаешь о приличных домах? Ты сама — уличный мусор, мать в тюрьме, отец вообще неизвестно где. От тебя воняет помойкой! Стоит тебе войти в комнату, девочки зажимают носы. Ты позоришь мой дом, оскорбляешь меня своим присутствием. Мне смотреть на тебя противно. — Она отвернулась, показав на отполированную лестницу. — Иди в свою комнату и сиди там.

Я встала с софы, но не уходила.

— А ужин?

Она развернулась на своих тонких фирменных каблуках и рассмеялась.

— Может быть, завтра. Если научишься себя вести.

Лежа под красивым одеялом в просторной спальне, благоухающей кедром, я слушала, как желудок бьется и царапается внутри, словно кот в мешке. Весь день мне хотелось спать, но вечером картины моей здешней жизни возвращались и стояли перед глазами, словно слайды. От меня действительно пахнет? Я и правда так омерзительна, я уличный мусор?

Вошла Сильвана, забралась к себе в кровать.

— Думала, ты особенная, а? Интересная штучка? Ну что, видишь теперь — ты не лучше нас. Так что помалкивай, если не хочешь в Мак. — Она бросила мне на одеяло булочку.

Я проглотила ее в два счета. Было так вкусно, что я чуть не расплакалась.

— Что это за Мак? Она сердито вздохнула.

— Это такое место, куда помещают, если больше некуда поселить. Ты там и дня не протянешь. Тебя съедят на завтрак, Блондиночка.

— По крайней мере, там бывает завтрак, — сказала я.

Из темноты раздалось ее хихиканье. Мимо дома проехала машина, фары прочертили потолок движущимися полосками.

— Ты там была когда-нибудь? — спросила я.

— Нидия была. Даже она сказала, что там паршиво, а она же loca[43]. Лучше помалкивай и терпи, как все. Помни, восемнадцать — и свобода!

Но мне было только пятнадцать.

Теперь любимицей была Кики Торрес, это она сидела за ужином рядом с Амелией и слизывала, как собака, остатки макарон с ее тарелки. Меня мучили зависть и отвращение. Теперь Кики переворачивала страницы аргентинских альбомов и пила чай с печеньем, пока я стирала в раковине белье Амелии, мыла ванну, гладила ей одежду и постельное белье с кружевами. И если хоть что-нибудь будет испорчено — конечно, назло, — никакого ужина.

Амелия постоянно стравливала нас. Однажды во время дежурства по кухне я стащила банку со сладким картофелем, и она заставила Кики выдать меня. С каждым днем я теряла вес, ребра выпирали из-под кожи, будто железный каркас байдарки.

Постепенно я начинала понимать, как одно человеческое существо может убить другое.

— Тебе надо взять пару девочек, — однажды сказала Амелия по телефону своей подруге Констанце. — Это легкие деньги, можно обновлять обстановку. У меня скоро будет новая ванная.