Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

Хвоста? Он вдруг понял, что сидит в том самом кресле, в котором только что был черт. А с приставного стула напротив встала его точная копия. Черт, обретший человеческий облик – полностью, и сверху, и снизу.

Алексей Петрович переступил копытами. Откуда-то из-под стола поддувало.

Черт же не переставал улыбаться. Он вновь протянул руку и с чувством потряс похолодевшую ладошку визави:

– Спасибо. Правда, спасибо. Я рад, что не ошибся в тебе. Отсутствие совести – это как раз то, что нужно. То, без чего невозможно стать настоящим чертом.

Алексей Петрович прислушался к себе. Действительно, он помнил всех – мать, сестру, жену, сына, – но никакого надрыва от этих образов уже не ощущал.

– Подожди… – проговорил он. – Это что же получается?

– Да, так и получается, – кивнула его копия, продолжая улыбаться. – Теперь ты черт. Поработай-ка как я.

– Так ты меня обманул? Ты же обещал покой!

– Обижаешь. Никакого обмана. Ты продал все свое оставшееся время, чтобы избавиться от совести. И после смерти действительно получишь не ад, а покой.

– После смерти?

– Ну да, мы же так договорились. Есть один нюанс, конечно. Но ты взрослый и умный, ты должен был о нем знать. Мы, черти, существа бессмертные.

Он развел руками, подмигнул и вышел.

Всеволод Болдырев

Пустая невеста

Все угощение припрятали на праздник.

Талька вяло разгоняла по травяному навару мутную жировую пленку, оставшуюся на стенках котелка с мясных времен. Девкин пост, выдуманный за каким-то бесом местными, подходил к концу.

– Пища – не повинность! – наставляла ее бочкоподобная матрона Уля. Умостив рыхлый зад на полатях, крутила в пальцах атласную ленту. В блеклых глазах застрял вопрос: пришить на ворот свадебного наряда племянницы это добро или вернуть в пыльную утробу древней скрыни?

– Есть я люблю, – вяло ответила Талька, решив для себя, что хоть с лентой, хоть без – платье лучше не станет. – Но от травы ни брюху, ни глазу радости нет. От травы только коровы тучнеют. Да вы, тетя Уля.

Где-то в глубине избы забормотал ржавым голосом Улин муж – Никит Мартович. Грубо не одобрял тон, которым городская пигалица разговаривает с матроной. Привык, что местные перед толстухой шапки снимают и шеи гнут.

Никит Мартович выбрался из полумрака сеней, гневно посмотрел на приживалу.

– Потому у тебя и мужа нет! – Добавляя весу словам, покачал кривым пальцем, на котором почти не осталось ногтя. – Не язык, а сверло. Добро бы красавицей была – от красавицы и резкое слово услышать приятно, а то будто лишних костей напихали под шкуру, торчат, как жерди у пугала!

Уля перетекла с полатей к мужу и ласково ущипнула его за впалый подбородок, заросший редким пепельным волосом:

– Золото, а не мужик! В обиду не даст. Такого мужа всем надо, да не всем достанется.

Талька отодвинула миску, едва початую и оттого тяжелую. Покосилась на пару, давшую ей приют. Что он, что она – точно назло кому-то свели таких разных и бросили в любви да счастье.

– Давайте его на рынок отведем? Там умельцы с него золотой стружки снимут, а на вырученное кренделей наберем, кофею, платьев.

– Мы и без кофею проживем. – Матрона задвинула тщедушного мужичка за спину, будто по нему и вправду намерились пройтись зубилом. – Раз еда тебе здесь не мила – гуляй. Но до темноты – чтоб дома…

Кусок фразы остался в избе, Талька за ним возвращаться не собиралась. Выскочила из сеней в широкий вытоптанный двор, обхваченный плетнем.

Деревня плескалась в весенней сырости, дожидаясь солнца и первого тепла.

Избы сгрудились вокруг высоченного дуба, как грибы с соломенными шляпками. Одни утопали в зарослях хмеля, другие осваивала настырная повитель.

Село пустило корни в речной петле, разделяющей заливные луга, пучок черного леса и полосу земли, покрытую коркой растрескавшейся глины. Там почва шла горбами и складками, проваливалась сырыми ущельями, показывая облепленные серым мхом осколки старых стен и остов башни. Словно взял кто-то и смял исполинской пятерней рельеф вместе с древним сооружением, раскидав битый камень.

Вчерашний дождь обильно лег в почву, и привычный сухой струп на лике изуродованной долины расплылся жижей. Над ней роились насекомые, под кочками квакали отвратительные жабы. Сельские девки говорили, что жаб и трогать не нужно – только поглядишь, уже бородавки лезут.

Из всего местного колорита Тальке нравилась лишь река. Было в ее мерном шипении что-то убаюкивающее. У города, где выросла Талька, тоже бежала речушка, только укрощенная набережными, мостками и мелким портом. Загаженная мусором. Она не пела, сплетая звонкие нити потоков, а рычала в предсмертной судороге, захлебываясь гноем.

К реке Талька и пошла, стараясь держаться подальше от Хозяйского дуба. Что за Хозяин и почему его дереву столько внимания уделяли в селе – узнать было несложно. Кого ни ткни словом, всяк расскажет, как в древние времена, еще до больших царей, когда степь плевалась злыми народами, жил здесь то ли колдун, то ли волхв, державший землю от реки и до самого леса. Сеял и собирал хлеб, крутил его на мельничьих жерновах, набивая амбары мукой, щедро кормил дружину мясом и поил брагой. Принимал радушно тех, кто бежал от пожарищ и убийств, и всякий пришлый был ему мил и близок, как родная кровь. Слово его было крепким, и никто не оспаривал законов, что учинял Хозяин.

Помер, и над его могилой вымахал дуб – другого потомства не оставил. Зато дерево самое большое в округе получилось, даже в лесу такого не сыскать. Но то и немудрено – в здешнем лесу деревья сгибались к земле, а Хозяйское тянулось к небу век за веком. Разводило в стороны ветви, роняя желуди и резные медные листья осенью, летом накрывало село спасительной тенью. Местные повадились ставить под сенью столы на праздники, оплакивать усопших и решать сельские дела.

Дерево обрядили в белые ленты, украсили цветами и резными безделушками. Красивым оно не стало – будто на покойника безумная вдова нацепила побрякушки. Впрочем, празднество для Тальки мало отличалось от похорон.

Свадьбы.

Слово, застряв на языке, больно обожгло небо и десны. Талька поскорее сплюнула его в чертополох, но все еще ощущала кислый привкус. На все село два невзрачных паренька, что едва перед своих штанов от зада отличают, да и то по цвету, а местным дурням только свадьбы поскорее подавай. Хоть один бы до книг был так охоч, как до девичьих ляжек.

Она злобно пнула кочку, отправив комок влажной земли в реку. После дождей та несла бурую муть и вязь смытых трав, но все равно успокаивала журчанием. Нет, в таком краю только реке и хорошо.

Чего здесь Тальке-то делать?

Но судьба привела ее к реке два года назад, когда большая кровь пролилась в родном городе. Каменном, железном, втиснутом человеческими руками в плоть земли как что-то чуждое и противостоящее. Ни ветры, ни снега его не брали. Раз уж человек его построил, то и человеку надлежало стереть город все тем же железом.

Отец увез дочерей подальше от беды. Двух оставил сестре, ковырять вязкую почву в долах, а младшую доставил сюда, после чего лег и устроился помирать, о чем не преминул уведомить Тальку.

– Я в землю, – тихо говорил он, сверля взглядом закопченные балки курной избы. В ней, скособоченной и щелястой, пришлые ютились какое-то время, разгоняя пауков и крыс по углам. – Отходился.

– А ты точно помирать собрался? – Талька держала на голове отца мокрый лопух и чувствовала, как жар изможденного человеческого тела прогоняет влагу из мясистого зеленого листа. Хотелось плакать, но лить слезы перед отцом было стыдно. – Может, передумаешь?

– Хотел бы передумать, да куда там… – Он выкашлялся, после чего долго и тяжело сипел. – Тут ваша кровь течет. Мать твоя все рвалась сестру проведать, но не случилось. Будь здесь, пока не уляжется кровавая тяжба. Сюда никто носа не сунет. Просто будь, а там поглядишь.

Уля, приходящаяся Тальке двоюродной теткой, приняла сиротинушку и до времени положила «быть» на печи. Гоняла по мелким домашним делам, слушала пересказы книг, какими была богата городская жизнь племянницы, и тратила на далеком базаре деньги, переданные на сохранение почившим отцом Тальки.