Я люблю - Александр Авдеенко

Антоныч говорит о своем, а я думаю о своем. В разные стороны несутся два потока мыслей. Кулаки мои сжаты. Кровоточит сердце. Каждое слово Антоныча оставляет в душе рубец. Была его рука теплой, дружеской, а стала чужой, каменной. Озлобился на все и вся непризнанный воспитатель! Теперь понятно, почему его отовсюду выпроваживают. Не по душе ему наша героическая действительность!

Пытался меня убедить, будто и там и сям отнеслись к нему несправедливо. Чепуха! Неужели всюду сидят дураки, бюрократы? Что-то здесь не так, Антоныч. Плохо видишь. Помутился взор. Раньше умел разглядеть человека в звереныше, а теперь героя считаешь замухрышкой, оплакиваешь труса и лодыря.

Твоя жалость к Ваське несовместима с классовой борьбой, с Магниткой, с Днепрогэсом, с социалистическим соревнованием, с пятилеткой, с энтузиазмом миллионов.

Подведем итоги, Антоныч. Начал ты за здравие, а кончил за упокой. Всю жизнь бушевал. Прошел, как говорится у паровозников, сквозь огонь, воду и медные трубы, сдвинул с мертвой точки поршень, вдохнул энергию в кривошип, в дышла, колеса, привел в движение локомотив, потянул тяжелый поезд. И до капли исчерпал себя, стал бесполезным дымом, отработанным паром, пшиком.

— Почему онемел? — выходя из себя, орет Антоныч. От его громового голоса отвесные скалы карьера звенят, содрогаются, и на дно сыплется рудная мелочь. — Возражай! Оспаривай! Дай по морде! Но не молчи.

Ничего, ни единого слова не сказал в ответ на речи громовержца. Взял Асю за руку, пошел вперед. Время покажет, батько, какой я солдат.

Каменный гигант рассмеялся мне вслед — угадал мои мысли.

— Время?.. Не ты первый хватаешься за эту соломинку. Миллиарды людей попадали в эту соблазнительную ловушку. Нет, Александр, что с воза упало сегодня, то не найдешь завтра. В самый тихий ручей не войдешь дважды. Прощай!

— До свиданья.

— Нет уж, прощай. Умываю руки! Иди! Туда тебе и дорога.

— Горбатого могила исправит, — бросаю я через плечо.

— Ты зря надеешься на тот свет. Не заслужил. Слишком много имел на этом. Должно быть наоборот. Вспомни Спартака. Погиб рабом, а воскрес для всех народов и времен вождем и героем. Джордано Бруно сгорел как еретик, а живет теперь среди нас величайшим ученым. Степану Разину отрубили голову как разбойнику, а он стал бессмертным любимцем народа. Бывало и так: при жизни сгибался от наград, почестей и славы, возносился на десятки золотых пьедесталов, а после смерти все забыли.

Все тише и тише голос Антоныча. И, наконец, совсем заглох. И сразу же налетела буря. Взметнулась рудная пыль, и пропасть заполнилась мокрым и рыжим туманом. Жутко мне стало, я упал, закричал и... открыл глаза.

Лежу не на дне котлована, а в своей постели, в комнате, ярко высветленной полуденным солнцем, и вижу Антоныча. Не каменного, а живого. Не разгневанного, а сдержанно-печального, старенького, но еще крепкого. Он бросает книгу, которую читал, и смотрит на меня ласково, как больничная няня.

— Очухался? Ну и корежило тебя! Как бересту на огне. Дыба приснилась? Или котел с кипящей смолой?

— Хуже!

— Гитлер со своей шайкой?

Я все-таки уклонился от рассказа. Мой сон и пересказать страшно. Надо как можно скорее забыть его.

Незавидной способностью наградила меня природа: живу во сне так же отчетливо, ясно, до мелочей убедительно, как наяву. Не проходит и ночи, когда бы не привиделось чего-нибудь.

Вот и сегодня. Хмурым, дождливым утром, усталый и злой после ночной изнурительной и не очень ладной работы, я вернулся домой и натощак завалился спать. В мои годы, да еще после ночной смены надо бы спать крепко, ясно, без всякой чертовщины, а я...

Фу! До сих пор сердце колотится и пот не просох.

Протираю глаза. Одеваюсь. Бегу на кухню. Возвращаюсь минут через десять, бодрый и веселый, Выветрилась чертовщина!

Какое роскошное солнце! Сколько света и простора! Какое чистое и высокое небо! Какой хороший Антоныч!

Две недели пролетело, а мы до сих пор как следует, по душам, не потолковали. В первые дни он исчезал рано, когда я еще спал, возвращался поздно. А потом и вовсе пропал: перебрался в гостиницу, поближе к заводу и строительству. Видите ли, неловко ему меня стеснять. Гость, мол, роскошествует на койке, а хозяин на полу валяется. Все они, батьки, деликатные себе в ущерб. А какое тут притеснение! Я готов и на битом стекле валяться, только бы Антонычу было хорошо.

Примостился он на подоконнике, с роскошным видом на Магнитку, но вовсе не интересуется картиной мирового строительства. Глаз почему-то с меня не сводит. Смотрит пристально, с тревогой и болью, будто я тяжелобольной. А я тоже на него поглядываю и вспоминаю молодого, еще без единой морщинки Антоныча. Стриженая голова, кожаная тужурка. Начальник коммуны! Чудо-доктор! Сидит у моего изголовья и ждет, выживет или не выживет залетная блатная птица, подколотая ножом Ахметки.

Милый ты мой исцелитель, мастер добрых дел! Волна нежности хлынула к сердцу. Боже мой, как люблю я этого человека, с темным, в глубоких складках лицом, битого-перебитого жизнью и все-таки никогда и нигде не унывающего, первого оптимиста на земле, самого справедливого из всех справедливых людей! Просто плакать хочется от счастья, что он мой друг, мой второй батько, моя совесть. Безбожник я, а его, старого учителя, безоговорочно, да еще с радостью признаю своим богом. Всем, что есть во мне хорошего, я обязан ему.

Я подбегаю к Антонычу и, как в давние времена, бодаю его под ребра.

— Добрый день, пропащий! Явился, обрадовал!

— Не кажи «гоп», пока не перескочишь. В полночь подводи баланс, каким был день, добрый или злой. Ошибся, Александр. Посмотри внимательно на меня! Разве такая унылая морда может кого-нибудь обрадовать? Да еще такого жаднюгу на радость, как тебя!

— Да, вид у тебя не праздничный. Отчего? Не с той ноги встал? Плохой сон видел? Живот нашим хлебом расстроил?

— Хватай выше живота, Александр. Без хлеба, говорят, человек проживет дней десять — пятнадцать, а вот без мыслей... — Антоныч постучал пальцем по своей голове. — Тут она, причина моей невеселости. Мысли одолевают. Запечалился. Уезжаю. Пришел попрощаться.

— Вот тебе раз! Ты ж собирался у нас все лето пробыть. Не понравилась Магнитка?

— Понравилась, но я ей не понравился. Выпроваживают корреспондента «Наших достижений».

— Как выпроваживают? Почему? Кто? Шутишь, батько?

— Такими вещами не шутят, Александр. Факт. Сегодня получил телеграмму-молнию. Редакция срочно под благовидным предлогом отзывает своего корреспондента. Рука Быбочкина! Не угодил ему. Каждый сверчок должен знать свой шесток, а я совал свой нос, куда не положено.

— Ничего не понимаю. Расскажи толком, что случилось? Ну!

Антоныч старательно утюжил ладонью вытертое сукно на своих заслуженных, времен двадцатых годов галифе, и отмалчивался.

— Давай рассказывай!

— Так вот: мысли, говорю, одолевают. Думаю, все думаю, что такое бешеное счастье и как с ним бороться.

Я рассмеялся. Но лицо Антоныча оставалось строгим, а глаза смотрели на меня сквозь выпуклые стекла очень серьезно.

— Зря регочешь, Александр. Ничего смешного я не сказал. И не собираюсь. Счастьем в любых условиях, и особенно в наших, советских, надо пользоваться чрезвычайно осторожно, умно и талантливо. Счастье, добытое честным трудом, в борьбе, дозволенными приемами, бывает легким, чистым, возвышает, облагораживает человека. А счастье, не обеспеченное скромностью, умом, доставшееся, как выигрыш в лотерее, — это весьма опасный яд. Малая его доза опьяняет, чуть побольше — делает человека самодовольным, оглупляет, а чрезмерная — уже выворачивает мозги набекрень.

Туман рассеивается. Догадываюсь, куда он метит. Видно, решил прошкурить своего воспитанника. Ладно, батько! Не принесут мне вреда твои добрые и умные руки. Давай шкурь! Снимай стружку. Во сне я провел генеральную репетицию и наяву не оплошаю.

Антоныч вошел в мою жизнь прежде всего словом. Из слов слагается сила, объединяющая и разъединяющая людей. Из слов воздвигаются дворцы разума, света, поэзии, мысли. Слово истины управляет делами людей. Так когда-то говорил нам, коммунарам, Антоныч. Он не умел слесарить, но так хорошо говорил о слесарном деле «домушникам», «скокарям», карманникам, что им захотелось слесарить. Не обладал он большой физической силой, но так здорово говорил о ней, что пробуждал ее в наших тщедушных оболочках. Не отличался особой ловкостью, но воспевал ее превосходно и внушал нам отвращение к неуклюжести, прививал желание быть огневыми ребятами. Слово его не было льстивым, не обещало златых гор, не подлаживалось, но оно всегда доходило до сердца, хотя и звучало порой грубовато, насмешливо. Сильный и правый не боится посмеяться над собой.

— Можно задать тебе один деликатный вопрос, Александр?

— Давай хоть дюжину — на все сразу отвечу.

— Запасливый! Скажи, ты давно дружишь с Максимом Неделиным?