Я люблю - Александр Авдеенко

Не привержен я ни к пиву, ни к водке, а сейчас пью с превеликим удовольствием.

После третьего стакана Антоныч разрезал веревку на картонной коробке, вытряхнул на газету стружку и достал маленькую копию знаменитой Венеры Милосокой, высеченную из старого мрамора. Торжественно водрузил ее на этажерку поверх томов Толстого, сказал:

— Это тебе вроде свадебного подарка. Избавился! Босоножка порядком обрыдла мне. Старик! Не там, где вы, молодые, красоту ищу. Смотри, изучай, размышляй — и «выпрямляйся»! Читал Глеба Успенского «Выпрямила»?

Хорошо помню эту безрукую, голопузую, с открытой грудью босоножку. Изрядно она смущала нас, подростков, когда мы приходили в холостяцкую келью Антоныча.

— Спасибо, батько!

Неожиданно появляется Лена. Не вынесла одиночества.

Стоит, смотрит на Антоныча серьезными, внимательными глазами, а губы веселые, улыбаются.

— Она, ей-богу, она! — воскликнул Антоныч. — Встал, протянул Ленке обе руки. — Здравствуйте! Вот вы какая! Лучше, чем представлял вас по письмам Александра. А уж он так вас расписывал! Здравствуйте, Босоножка!

Я засмеялся. Антоныч — мастер придумывать новые имена. Всех коммунаров по-своему окрестил.

Он посмотрел на дымчато-белую мраморную фигурку.

— Оказывается, зря я привез тебе в подарок эту мертвую красавицу. Увезу. «Выпрямляйся», глядя на живую.

Всякая женщина зарделась бы от таких слов. Смутилась и Лена. Улыбнулась, встала рядом со мной.

— Ему не надо «выпрямляться», он такой правильный, что дальше некуда.

Антоныч шумно захлопал ладонью о ладонь. Доволен словами Лены.

Наконец угодили дорогому гостю!

Интересно, что скажут о нашем времени лет через двадцать — тридцать? Неужели будут судить о нас только по внешнему виду, довольно-таки неказистому? Неужели не сумеют заглянуть нам в душу?

Друзья из прекрасного далека! Перелистывая пожелтевшие хрупкие газеты и журналы времен первой пятилетки, внимательнее всмотритесь в наши грубоватые черты, вслушайтесь и сердцем в наши песни и заклинания!..

Трудная и прекрасная доля выпала моему поколению. Вкалываем до седьмого пота, а едим скудный пайковый хлеб. Сооружаем самые мощные в мире домны, чудо двадцатого века, а живем в бараках и землянках, в каких обитали люди и тысячу лет назад. Одеты и обуты кое-как — черная застиранная косоворотка с белыми пуговицами, грубошерстный, плохо скроенный и уродливо сшитый пиджачишко, парусиновые туфли на резиновом ходу или калоши на босу ногу, армейские заскорузлые ботинки, а то и вообще лапти, — а чувствуем себя владыками мира. Как же нам не чувствовать себя любимцами истории, владыками, если мы, бывшие холопы Российской империи, одним махом срубили, выкорчевали с корнем трехсотлетнее царское дерево, прогнали в тартарары князей, жандармов и помещиков, дали по зубам иностранным дворянам и купцам, сэрам и мистерам, французам и японцам-санам, которые пытались выручить из беды своих классовых родственников?! Как же нам не гордиться своими мозолистыми, когда они подняли из праха заводы, шахты, фабрики, нефтяные вышки? Как же нам не чувствовать себя богатырями, первопроходчиками, когда мы проложили железную дорогу через пустыню, соединили Туркестан и Сибирь, отгрохали на днепровских порогах индустриальную крепость — Днепрогэс, выполнили великий план Ильича ГОЭЛРО, строим Магнитку? Один наш завод будет давать металла больше, чем вся Россия. На пустом месте, невиданными темпами мы создали тракторную, автомобильную, авиационную, комбайновую, машиностроительную, алюминиевую промышленность! По выплавке чугуна и стали мы уже обогнали все европейские страны.

Не единым хлебом жив человек. Себялюбивый и недальновидный проедает свое будущее. После меня, мол, хоть потоп. Умный и сильный не хочет существовать как однодневный мотылек. Он рвется в небо и проникает корнями глубоко в землю. Добрый его след остается всюду, где он ни проходит, где ни работает, к чему ни прикладывает руку. После меня весна красна! После меня — поднятая целина и первые всходы! После меня — песни и сказки! После меня — стремительный рывок вперед! После меня будет больше хлеба, молока, сахара, мяса, одежды, веселого смеха, меньше нужды, слез, бюрократизма, своеволия и транжирства! После меня останутся созвездия Днепрогэсов, Магниток, Уралмашей! После меня полностью освободится энергия всех людей. После меня — честь труду и уму, беспощадная война дуракам и хапугам! И после меня пусть светится вся красота человечества в облике каждого рабочего!

Чем труднее сейчас нам, первопроходцам, тем легче будет сыновьям и внукам, новым поколениям советских рабочих. Вам, наследникам, суждено проложить дорогу к звездам, на Луну. Вы будете жить во дворцах, полных солнца, раскатывать по земле в электропоездах, в роскошных лимузинах, есть и пить без всякой нормы, щеголять в костюмах, сделанных по самой последней моде, из невиданных в наше время тканей. Люди будущего! Не забывайте, как мы в прошлом добывали ваше настоящее, повседневное, как мы обрекали себя на бедность, чтобы обеспечить вам богатство!

Часть 3

Глава первая

За стеной, на лестнице, звенят кованые каблуки. Раз!.. Три!.. Пять!.. Через ступеньку шагает легконогий мужик. Торопится. Кто это? Ко мне или к соседям?

Открылась дверь, и в лицо мне пахнула воздушная волна ночной фиалки. Ну и глухарь! Родного человека не почуял. Ленка! Вырядилась, как парень. В рабочих ботинках. Волосы спрятаны под кепкой с длиннющим козырьком. Шаровары внизу сколоты булавками. На велосипеде. Глаза веселые, таинственные. Руки что-то скрывают за спиной.

— Что ты делаешь? Тебе же нельзя бегать!

— Можно! Всю жизнь бегала и буду бегать!.. Подарок от художника Сороки притащила. Держи!

Она развернула рулон плотной бумаги, и я увидел яркий, отпечатанный в типографии портрет, и отдаленно не напоминающий мою персону.

Недели две околачивался Сорока на моем паровозе, марал лист за листом, так и сяк заставлял позировать, требовал выразить глубину интеллекта, чувство собственного достоинства. И я пыжился, выражал, старался для искусства. На полотне должен был возникнуть монументальный молодой человек XX века, герой нашего времени, магнитогорец, битый-перебитый всяческими невзгодами и нашедший счастье в труде. Так Сорока сформулировал свою задачу. А что сделал? Намалевал огненными красками молодца с вытаращенными глазищами. Нос точеный, продолжает линию крутого лба. Щеки сытые. Подбородок круглый, холеный. На кудрявой голове модная рабочая кепка. Внизу плаката крупными буквами напечатано: «Строитель нового мира».

Брехня! Шалопай напялил рабочую куртку. Да еще и марафета нанюхался, наглотался. Не знает он, почем фунт лиха. Не слыхал ничего о Гнилых Оврагах. Не зажигал с дедом Никанором у изголовья погибших шахтеров сотни свечей. Не протухал в собачьих ящиках. Не лез живьем в котлы с горячим асфальтом. Не выскоблен теркой коммуны. Не намагничен любовью первой дивчины Магнитки и всей России. Паршивый чистюля, белоручка, ухажер, а не строитель!

Плеваться хочется от досады, а Ленка хохочет, танцует. Рада, что меня так испохабили.

— Браво! Отлакированный ударник!

Девчонка! Ладно, пусть смеется, пока есть охота. Скоро отяжелеет, серьезно задумается. Я свернул плакат в трубку и бросил его под кровать.

— Чего приуныл, Санечка? Не похож? Нечего, брат, на зеркало пенять, коли смазливая рожа. Писано с натуры. «Крысавец»!

Я обомлел, свирепо посмотрел на Лену.

— Что? Как ты сказала?

— Первый раз слышишь? Вспомни статью Горького, литкружковец!

Она клюнула своим прохладным твердым носиком мою мягкую с большущими ноздрями горгулину.

— Чистый «крысавец»!

Отлегло! Значит, Горький! А я, балда этакая, подумал, что Ленка и Алеша сговорились выступить против меня. Алешка ведь тоже, нападая на меня, козырнул этим ядовитым словечком. Случайное совпадение, а я черт знает чего нагородил. Ну и фантазер!

— О чем ты, Саня? —Ленка берет меня за подбородок, поднимает голову и близко склоняется ко мне. — Что тебя мучает? Скажи!

— Какие муки? Не выдумывай! Неужели я, самый счастливый человек на свете, похож на страдальца?

Разочарованно отстранилась.

— Ну, я поехала! — сказала она громко, энергично, будто разговаривала с чужим, да к тому же еще глухим дядькой, а не со мной.

— Куда же ты, гений? Бросаешь одного?

— Бросаю! Работы по горло. Костя нагрузил.

— Да пошел он со своей работой!.. Останься! — Я сдернул с ее головы кепку. — Опять мы вдвоем. Удрал Антоныч в гостиницу. Догадлив, старик!

— Обрадовался! Что с тобой, Саня? Так ждал друга, так праздновал встречу, а теперь... надоел друг?

Она внимательно смотрела на меня, ждала ответа. А я молчал. Вспомнил Ваську Непоцелуева с его братом, вспомнил крупный разговор с Алешкой Атаманычевым. И опять мне показалось, что Ленка все знает о нашей стычке.