Портрет Лукреции - О&#39

Альфонсо и Леонелло уезжают с наступлением прохлады. Лукреция выходит во двор пожелать им доброго пути. Альфонсо седлает высокого черного жеребца с подвижными блестящими глазами. Лукреция стоит вдалеке, приобнимая рукой колонну лоджии.

Леонелло остается на том же коне, на котором выехал из леса, когда она гуляла. На сей раз к седлу не привязаны зайцы, вместо них только доверху набитые кожаные мешки и бурдюк. Лукреция избегает взгляда Бальдассаре.

Альфонсо сказал, что путь до castello займет час или два.

— До встречи, — прощается он. — До встречи, храни вас Бог!

Жеребец изворачивается на блестящих копытах, грызет удила и тянет голову к Лукреции, словно ему нужно взглянуть на нее и что-то передать; Альфонсо уверенно дергает вожжи, и конь фыркает, вырывается из жесткой узды, хочет побороть хозяина. «Зря стараешься, — мысленно говорит Лукреция. — Альфонсо тебе не даст поступить по-своему». И конечно, Альфонсо щелкает языком в предупреждение и натягивает узду посильнее.

— До встречи! — повторяет он.

Лукреция машет платком в неподвижном, влажном воздухе. Коней чуть заносит на выезде из виллы, и наконец скакуны пускаются галопом, цокая копытами.

Альфонсо нет весь день и следующий — куда дольше, чем ожидала Лукреция. Непонятно, хороший это знак или плохой. По ночам она закрывает спальню на щеколду и погружается в ровный сон без сновидений, раскинувшись на кровати крестом.

Она расспрашивает про мальчика-слугу. У него сломан нос и треснуло несколько зубов, но он идет на поправку. Лукреция просит давать ребенку маковый сироп и крепкий бульон, чтобы скорее выздоровел, а через Эмилию посылает несколько монет, чтобы покрыть расходы.

Лукреция гуляет по пышным садам, цветочным беседкам и галереям, бродит меж стволами деревьев в лесу, и за ней неотступной тенью следует гвардеец. Лукреция собирает яркие цветы, пружинистые горстки мха, плотные листья с прожилками, грибы со складчатыми шляпками, сброшенные иглы дикобразов. На деревьях она постоянно высматривает куниц-белодушек: безумно хочется увидеть их в жизни, а не только на полотне! Увы, объясняет гвардеец, этих зверушек здесь очень мало, почти всех перебили охотники. Каждый день она приносит мулице то яблоко, то грушу. Просит слуг ее подсадить и катается около лоджии, а потом сворачивает к садам. Гвардеец ведет животное за повод, чтобы не споткнулось на неровной земле. Лукреция прекрасно ездит верхом, но не хочет обижать слугу и кивком принимает его помощь. Она разрешает мулице щипать кусты шалфея и тимьяна, чтобы в конюшне пахло лугом и летом.

Лукреция носит свободные платья, похожие на те, которые носила в детстве, ходит босиком и почти всегда — с распущенными волосами.

Вместо тяжелых блюд, например, любимых мужем мяса и рыбы, она заказывает повару молочные пудинги, свежий хлеб с соленой корочкой, разрезанные фиги, начиненные творожным сыром, и абрикосовый сок в изящном кубке.

На третье утро без Альфонсо Лукреция заходит в парадную залу, накинув поверх платья легкий пеньковый халат для рисования. С интересом разглядывает фреску с двенадцатью подвигами Геркулеса, изучает вздутые мышцы под его потной кожей. Наклоняется к стене и всматривается в крошечные мазки на зернистой поверхности темперы — следы далекого художника, что пытался укротить сухие красители и строптивую желтковую смесь, которая так быстро высыхает. Должно быть, индиго и горную лазурь мастер смешивал прямо здесь, по приказу предка Альфонсо; теперь эти цвета потускнели, утратили чистый оттенок, спрятались в глубине стены на долгие века. Вот бы они разом ожили, вернулись к прежней яркости, повинуясь власти какого-нибудь магического знака или тайного заклинания. И тогда глаза Геркулеса вновь поразили бы небесной синевой, бледно-розовая набедренная повязка заалела бы, горы под его ногами зазеленели бы от свежих побегов. Лукреция вдыхает запах ржавчины, пыли и слабый дух разложения.

На столе у окна расставлены предметы для натюрморта: чаша с персиками, кувшин с водой, медовые соты на зеленом блюдце, лежащие в озерце собственной густой влаги. Лукреция задумчиво наклоняет голову. Темно-фиолетовая ткань прекрасно гармонирует с оранжевым оттенком персика и золотом меда, но в то же время создает яркий фон и ниспадает красивыми складками. Солнце гладит округлые фрукты пальцами-лучами. Надо торопиться, пока свет подходящий, потом цвета изменятся. Альфонсо может вернуться в любую минуту, и рисование придется отложить. Нужно растолочь шафран, кошениль, сердцевину ириса, и… что еще? Лукреция отходит к мольберту, где стоят привычная обструганная tavola, кисти, ступка с пестиком и устричные раковины с льняным маслом, готовым впитать толченый краситель. Она хочет закрасить вчерашнюю картину, на которой получеловек-полурыба выползает на берег, и его серебристый хвост мерцает серебром в лунном свете. Сердце Лукреции снова грустно екает. Жаль, что такая картина исчезнет без следа под другой и никто ее больше не увидит.

Иначе нельзя. Никто и не должен ее видеть. Выход один — зарисовать ее другой картиной. Сверху Лукреция напишет невинный и благопристойный натюрморт с медом и фруктами. Самое подходящее занятие для юных герцогинь.

Она уже тянется к мелку, чтобы набросать поверх чешуйчатого хвоста тритона овальную форму чаши и округлые очертания персиков, как вдруг раздается странный шум.

Громкий удар, словно бы об пол, звучит в нескольких комнатах от нее: наверное, бросили мешок или сверток ткани. Сейчас послышатся шаги.

Ничего. Ни звука. Никаких шагов. Вообще никакого движения.

Лукреция смотрит на мелок в руке, на речную зыбь, которую рисовала до ночи, на тусклые, но честные глаза Геркулеса на фреске, на острый меч в его руке, занесенный над многоликой Гидрой. Затем откладывает мелок, вытирает пальцы о ткань и выходит из гостиной в атриум; идет через комнату с алебастровым рельефом, на котором из головы Зевса является Афина, и лицо бога-громовержца искажено от боли; минует вестибюль, где на столе сохнут какие-то стебли — кажется, тростника; и наконец попадает в коридор, ведущий из центрального двора к арочному окну, из которого видно всю долину.

И замечает на полу человека.

Удивленно моргнув, Лукреция делает шаг вперед. Мужчина как с неба свалился, его рубашка ослепительно белеет на терракотовых плитах.

— Синьор? — неуверенно зовет Лукреция. — Вы меня слышите?

И осторожно подталкивает его носком. Бесполезно. Тогда Лукреция садится рядом и неуверенно касается плеча мужчины.

— Синьор?

Он не отвечает, но поворачивается на спину, и теперь Лукреции видно его лицо.

Нет, прежде она его не встречала. На голове незнакомца корона русых локонов, на плече висит вместительная кожаная сумка. Одежда и обувь простые, на манжетах нет вышивки, на пальцах — колец, плащ под спиной сшит из грубой ткани. Однако и на слугу мужчина не похож: стежки на туфлях искусные, руки мягкие, с длинными, выразительными пальцами.

Откуда он? Лукреция оглядывает коридор. Зовет на помощь, а в ответ — тишина. Видно, мужчина прибыл совсем недавно: одежда в пыли, сумка набита вещами — то ли его собственными, то ли посылкой для кого-то на вилле. Из каких краев он приехал и зачем?

А еще ему очень плохо. Несчастный без сознания; глаза закатились, веки тяжелые, челюсть отвисла. Кожа на руке ледяная, как мрамор, липкая и скользкая от холодного пота. Нет, это не просто обморок от жары или обезвоживания, тут совсем иное!

— Синьор! — громче повторяет она и хлопает незнакомца по щеке. Увы, его голова только заваливается набок. Дышит он часто, поверхностно.

Чутье подсказывает Лукреции, что незнакомец умирает у нее на глазах, прямо на рыжеватом полу. Даже в прикосновении к его коже таится предчувствие смерти; он ускользает в место, откуда нет возврата.

Страх сдавливает Лукреции горло. Она трясет мужчину обеими руками. Кричит во весь голос:

— На помощь! Кто-нибудь! Помогите!