Портрет Лукреции - О&#39

— Она протестантка. Обещала оставить прежнюю веру, но похоже…

Эмилия истово крестится, защищаясь от ереси.

— В общем, герцог очень расстроился, когда эмиссар все ему открыл. Слуга эмиссара сидел в соседней комнате и сказал: герцог что-то бросил в стену и обещал посадить мать с сестрами в темницу да вдобавок высечь за неподчинение. Представляете? Родную мать…

— Не мог он такого сказать, — перебивает Лукреция. — Наверное, слуга ошибся. Вероятно, Альфонсо говорил о придворном или о… о лакее. Его мать — сама Рене Французская. Она поступает так, как считает нужным. Он бы никогда… о благородной женщине…

— Да, мадам, — склоняет голову Эмилия. — Вы правы.

Лукреция резко встает. Шпильки давят на голову, camiciotto тянет под мышками. День, начавшийся так хорошо, стал зловещим и мрачным.

— Все уверены, что герцог скоро поедет в Феррару, — болтает Эмилия, поправляя ворот платья Лукреции. — Не знаю…

— Спасибо, Эмилия. — Лукреция жестом отпускает ее. — Ты свободна.

Потом встает и выходит в коридор, оставив служанку наводить порядок в комнате.

Лоджия встречает ее ослепительным белым светом. Солнечные лучи безжалостно заливают двор до краев, а небо за арками бурлит от жара и пылает, как раскаленная печь, обжигает виллу свирепым дыханием.

Глаза Лукреции, привыкшие к прохладному полумраку комнат, никак не приспособятся. Она идет на ощупь, смежив веки и опираясь на колонны. Ей видятся выбеленные силуэты троих людей: двое стоят напротив третьего. Жара и свет лишают их цветов и контуров; они напоминают скелеты или голые деревья. Густой воздух доносит переливы их голосов. Низкий голос — ее мужа, голос повыше — незнакомый, и еще один, бесстрастный и гнусавый — должно быть, Леонелло.

Лукреция напрягается, навостряет уши. Подобно цветку, тянущемуся к свету, она готова впитать все, что витает в воздухе.

— …сумасбродство, и с каждым днем все хуже, — недоволен муж.

— Докажите всем, что не потерпите подобного! — отзывается Леонелло. — Накажите ее… нет, их всех, чтобы другим неповадно было.

А третий собеседник, эмиссар, добавляет:

— Допустим, ее высочество и дочерей…

От говорящих отделяется высокая стройная фигура и шагает к Лукреции. Чем ближе силуэт, тем четче он становится, приобретает отдельные черты. Искусно вышитая рубашка, копна черных волос.

— Лукреция, — приветствует Альфонсо супругу, как обычно, едва разжимая губы, и тянется к ее руке.

По нему и не скажешь, что пришли дурные вести из дома, что с матерью у него разлад, а при дворе — опасные волнения. На лице только благородная сдержанность. Неужто Эмилия сказала правду? Нет, наверняка ошиблась.

— Пойдемте? — Альфонсо слегка кивает недавним собеседникам, показывая: их присутствие утомительно. Он умеет сказать многое лишь одним маленьким жестом.

— Конечно.

Он берет ее под руку, и они вдвоем гуляют по лоджии. Лукреция чувствует на себе взгляды Леонелло и второго мужчины, но упорно смотрит на конец галереи и на мужа, пока он рассказывает об утренней охоте. Незачем оборачиваться на тех двоих: пусть думают, будто она их вообще не замечает, пусть Альфонсо думает, что она ни о чем не догадывается. Уж такую малость она может ради него сделать.

В конце лоджии Альфонсо удивляет Лукрецию: вдруг становится ей за спину и закрывает глаза руками. Она ничего не видит; почти все ее лицо спрятано под ладонями мужа. Он всем телом прислоняется к ее спине и так сдавливает ее плечи, что она не может шелохнуться.

Лукреция испуганно вдыхает. Она не выносит этой игры, но как повежливее объяснить это Альфонсо? У Марии была привычка хватать Лукрецию со спины, закрывать глаза руками или завязывать платком и забавы ради водить по комнате — пусть себе врезается в кресла и каминную решетку.

Лукреция невольно поднимает руки. Вместо собственных черт — выступа носа, гладких щек и бровей — она нащупывает пальцы, волосатые кисти, рельеф крупных костяшек. Она пытается игриво отодвинуть руки мужа, но сердце так и бьется в груди. Что он делает? Зачем? Это как-то связано со старой герцогиней и разногласиями при дворе?

— Я приготовил вам подарок, — шепчет Альфонсо.

— Мне? — Лукреция едва сохраняет спокойный тон. Впрочем, к чему волнение? Альфонсо не допустит, чтобы она наткнулась на что-нибудь твердое. Не допустит, чтобы набила синяки на голени или колене. Не допустит ведь?..

— Да. Мне… — Он внезапно умолкает, хотя обычно не склонен к заминкам. — Мне нужно срочно уехать.

— Куда? — спрашивает она, хотя знает ответ.

— В Феррару. Всего на день-два, не более. Увы, без меня не обойтись, иначе я отправил бы Леонелло. Придется поехать, голубка моя. Ненадолго.

— Может… я тоже поеду? — отзывается она. От ее дыхания ладони Альфонсо потеют, ресницы Лукреции щекочут ему кожу.

— В другой раз. Совсем скоро я отвезу вас в Феррару и представлю ко двору. Я думал, мы погостим здесь еще примерно месяц, но планы изменились, нам пора домой. Мы вместе проедем через городские ворота, будет пышный праздник, толпа зевак, и все увидят, какая вы красавица. Но сегодня я отправлюсь в путь быстро и без всякой пышности.

— Так вам угодно, чтобы я осталась?

— Вам здесь ничто не угрожает. Я забираю только Лео. И стражники, и слуги, и священник никуда не уйдут…

Он заводит Лукрецию за угол, убирает руки с ее лица и кладет ей на талию.

Лукреция моргает от безжалостных лучей, припекающих голову.

Перед ней стоит какой-то зверь, ослепительно-яркий в свете солнца; его тень чернеет на земле. Огромная собака. Нет, лошадь. Нет… Что же это?

Она прикрывает глаза от солнца. К орешнику привязано животное вроде лошади, но поменьше, с изящной узкой мордой и длинным подвижным хвостом. Шерсть у него снежно-белая, от длинной гривы до гладкой щеточки над копытом. На спине зверя красное дамское седло, тисненное позолотой, с золотыми колокольчиками на бахроме.

— Это мне? — шепчет Лукреция.

— Вам. — Альфонсо обнимает ее со спины и кладет подбородок ей на голову. — Очень редкое животное, помесь лошади и осла. Ее вывел местный крестьянин. Самка белого мула. Такие рождаются примерно раз в сотню лет. Как только я про нее услышал, сразу велел купить. Это мой подарок.

Не теряя времени на разговоры, Альфонсо подхватывает Лукрецию на руки, ведет к мулице и опускает в красно седло.

— Вот, — говорит муж и поправляет стремя, чтобы Лукреции удобнее было вставить ступню. — И вот. — Он передает ей красно-золотые поводья, затем берет уздечку и щелкает языком. Мулица трогается с места.

Они гуляют по нижнему двору, вокруг орешника, чьи ветви колышутся под тенью крыши. Мулица ступает в неспешном ритме, высоко приподнимает копыта с грацией танцовщицы. Лукреция крепко держит поводья и выпрямляется: приятно качаться в такт шагам животного. Она гладит белую бархатистую гриву, наклоняется посмотреть, как бледные копыта осторожно притаптывают землю.

Альфонсо ведет ее в одну сторону, затем в другую. Завидев их, Леонелло и эмиссар тотчас умолкают. Когда Лукреция проезжает мимо под скрип тисненого седла и звон колокольчиков, эмиссар отвешивает ей низкий поклон. Альфонсо объясняет, что мулицу будут содержать в конюшне для лошадей, так как их успокаивает присутствие мулов; Лукреция может кататься, когда захочет.

Лукреция наблюдает за затылком мужа, движениями его плеч под рубашкой; он уверенно и свободно держит уздечку, поглаживает мулицу по молочно-белой шее и целует в мягкий нос.

Они беседуют, как любые супруги. Он хвалит ее умение держаться в седле, она объясняет, что конюхи по приказу отца учили ее ездить на пони — то была часть обучения всех герцогских детей. Одобрительно кивая, Альфонсо обещает также обучать своих детей верховой езде с ранних лет. Лукреция краснеет; Альфонсо, заметив ее смущение, добавляет: мулица отлично ей подойдет, когда она будет в положении. Конечно, он не позволит ей кататься на лошади, рисковать жизнью наследника — да и какой муж в здравом уме решился бы на такое? А вот езда на муле — весьма полезное упражнение, легкое и спокойное, подводит итог Альфонсо, гладя свой подарок по гриве.