Портрет Лукреции - О&#39

— Хорошо, — кивает она и разворачивается в сторону виллы.

Леонелло дергает коня за уздечку и шагает рядом с Лукрецией. Мертвые зайцы покачиваются в петле.

Изгиб реки

Fortezza, неподалеку от Бондено, 1561 год

— Надо вставать. — Лукреция сбрасывает одеяло.

— Нет-нет! — Эмилия пыталась разжечь огонь в камине и теперь обернулась на госпожу: — Оставайтесь в постели.

— Нет, хватит лежать.

Лукреция сползает с края кровати и замирает, ступив ногой на пол. Комната покачивается, углы подступают, будто в танце, а потом возвращаются на место. Ноги дрожат от слабости, словно в них нет костей; Лукреция с трудом поднимается, и Эмилия укутывает ее меховой накидкой.

Пошатываясь, Лукреция падает в кресло, стискивает голову руками. Что теперь? Она вопрошает себя так спокойно, будто речь о выборе наряда или списке приглашенных на прием. Надо что-то решать, что-то делать, только что именно? Как поступить жене, которую хочет убить муж? К кому ей обратиться?

Она просит Эмилию подать чернила. Рука Лукреции трясется, пытаясь заточить перо: помнит мощь болезни, дрожит в страхе перед ней.

Перочинный ножик легко срезает лишнее. Повезло. Хороший получился кончик — крепкий, острый, не развалится, едва коснувшись бумаги. Она прижимает его к подушечке пальца, и тот бледнеет, — кровь оттекает, испуганная силой пера.

Лукреция опускает перо в ожидающие чернила и с трудом выводит:

«Мне нужна помощь».

Снова обмакивает перо в чернила.

«Пожалуйста, пришлите подмогу».

Кому она пишет? Неясно. Кому послать свою мольбу? Мама только отмахнется, скажет, что Лукреция преувеличивает, как обычно, воображает то, чего нет. Остается отец. Даже если письмо дойдет вовремя, прочтет ли его Козимо? Или бросит в кипу писем на столе?

И как его отправить? Ни один придворный не осмелится послать конверт, не посоветовавшись сначала с Альфонсо. Кроме Эмилии нет у нее союзниц, да и та приехала тайком и не должна себя выдать.

Конечно, лучшая помощница — София. Спросить бы ее: «Скажи, что мне делать? Как справиться? Как сбежать? Мне нужен план. Помоги, прошу!»

Письмо совершенно бесполезно: Эмилию с ним не отправишь, ее тут же заметят — и все же Лукреция не сдается, иначе она не может; рука царапает строки уже увереннее, крупнее, на греческом, который она изучала вместе с братьями и сестрами в классной комнате под крышей палаццо.

«Я боюсь за свою жизнь. Времени мало. Он хочет меня убить».

И подписывается одной-единственной «Л» с завитушками, а на верху листа добавляет:

«Моей сестре Изабелле».

Эмилия кладет письмо на каминную полку, как всегда поступает с письмами в castello. Обычный день, обычная история: госпожа отдает письмо, а служанка следит, чтобы отправили.

Эмилия обещает отправить его попозже, но отводит глаза. Она прекрасно понимает, что мольба госпожи никогда не дойдет до Флоренции.

Лукреция с трудом идет к окну, за которым виднеется река. Надо подумать, взвесить все «за» и «против», найти путь к спасению.

Река здесь медленная, благодушная, широкой лентой вьется у основания fortezza. Темные воды вздуваются от потоков невидимых глубинных течений, облизывают берега ленивыми охряными языками, несут листья, ветки, раздутые животы утонувших мелких животных, вязкий ил; пытаются утащить за собой и прибрежные травы, но те упорно вцепляются в землю длинными корнями, их сочные стебли гнутся по воле течения и тут же выпрямляются вновь.

Здесь река По ничуть не похожа на узенький, торопливый приток в городе или журчащее мелководье рядом с delizia. Невероятно, и эта река за окном потечет по каналам Феррары и виллы, помчится дальше, к берегу, и там ее поглотит величавое, всемогущее море…

Лукреция укладывается на подушку, закрывает глаза, и вдруг у мостков раздается цокот копыт.

— Кто это? — вскидывается Лукреция. Надежда шепчет: солдаты из палаццо, стражники отца приехали спасти ее. Конечно, весть о беде Лукреции никак не могла дойти до ушей Козимо, и все равно сердце бешено стучит о ребра, а воображение рисует, как Изабелла чудом получает ее письмо на греческом (на самом деле оно так и лежит на каминной полке), поднимает тревогу, и отец отправляет весь полк на защиту дочери.

Эмилия откладывает штопанье и выглядывает из узкого окна.

— А… Приехал наконец.

— Кто?

— Как бишь его… — Эмилия щелкает пальцами, силясь вспомнить. — Ну, художник?

— Что? — Лукреция поднимает голову: вдруг ослышалась?

— Да-да, он, — отвечает камеристка и возвращается к штопанью чулок. — Я с ним приехала.

— Себастьяно Филиппи? — пораздумав, спрашивает Лукреция.

— Кто?

— Il Bastianino?[44]

— Точно. Он…

— Ты приехала с Бастианино? С художником?

Эмилия кивает, смачивает слюной кончик нитки и продевает в игольное ушко.

— Да, я же сказала.

— Разве? — недоумевает Лукреция. — Когда?

— Когда вы в кровати лежали. Бальдассаре и еще несколько человек уехали со двора, но меня с собой не взяли. А потом этот Бастианино заявился в castello с вашим портретом. Только забрать картину никто не смог: герцог-то, конечно, был здесь, а Бальдассаре в пути. А потом…

— Постой. — Лукреция жестом прервала поток слов. — Откуда ты все это знаешь?

Эмилия пожимает плечами, мол, разве не понятно?

— Я ведь стояла во внутреннем дворе, уговаривала конюха дать мне лошадь — за вами поехать. А когда поняла, что он герцога ищет — ну и вас, конечно, — то вмешалась. Это я про Бастианино, не про конюха. Я ему сказала, куда вы с герцогом уехали. В какую-то fortezza неизвестно где, под деревней Бондено.

— Да как ты узнала?! Даже я не…

Эмилия скусывает нитку острыми зубами.

— Бальдассаре сказал секретарям, а я подслушала. Я сказала Бастианино: если он так хочет отдать герцогу портрет, пусть возьмет меня с собой. Если согласится, я скажу, где вас искать. По правде говоря, — добавляет Эмилия, — мне кажется, его волнуют только деньги, то есть плата за портрет. Знаете, он…

— Эмилия! — Лукреция затыкает уши. — Я не понимаю. Ты приехала сюда с Бастианино?

— Да, — с легким нетерпением отвечает камеристка. — И что? Я уже три раза вам сказала, мадам. Я пообещала ему рассказать, где вы, если возьмет меня с собой, а он велел сесть на коня с одним из его людей, раз уж я попала в беду…

— Но… — Непонятно, что именно в этой запутанной истории ее смущает. — Почему он только сейчас приехал? Ты уже час, как прибыла…

— Не поверите: мы добрались до самых ворот, а он захотел в лес. — Эмилия неодобрительно морщится. — Решил посмотреть, как свет на ветки падает. Чепуха какая-то. А я слезла с коня и говорю: свет там или не свет, а я пойду. Поднялась к воротам и проскользнула через черный ход. На кухне стоял шум и гам, все спорили, что готовить на завтрак герцогу и гостям со двора. Никто даже не спросил, кто я такая и зачем явилась. Я спросила поваренка, где вас искать, и все. Нашла.

— Нашла… — эхом отозвалась Лукреция. — Ты куда умнее меня!

— Скажете тоже! — Эмилия откладывает штопанье. — Прошу, мадам, ложитесь под одеяло. Как бы вам не простудиться. Простуда при такой…

Лукреция знаком просит ее замолчать.

— Тсс! Оставь меня. Надо подумать в тишине.

И вот Лукреция думает. Думает о приезде Леонелло Бальдассаре, верного consigliere мужа. О вчерашнем ужине. О мясе в красном вине, о ночном приступе рвоты. О неожиданном визите придворного художника, Бастианино; о ее портрете, который живописец привез с собой в castello. О том, как Эмилия договорилась, чтобы он взял ее с собой. И об Альфонсо. Да, об Альфонсо. Почему он ушел из комнаты? Почему не заглянул повидаться утром? Где он сейчас: внизу, в обеденном зале? На охоте? Или с Бальдассаре? Каков его следующий шаг? Наверное, уверен, что вчера она съела достаточно и уже мертва. Или хотя бы очень больна, на грани смерти. На то он и рассчитывает; прямо сейчас говорит Бальдассаре, что затея с ядом удалась, Лукреция ничего не заподозрила и не вышла утром, как они и задумывали. И скоро он придет к ней, в надежде увидеть труп молодой жены, поднять тревогу, вызвать лекаря, но увы, тот ничего не сможет поделать, слишком поздно… Они продумали каждый шаг до мелочей. Прекрасно, только она вчера не слишком проголодалась. Прекрасно, только в тайное убежище Альфонсо прибыл незваный гость — художник. Наверное, его внезапный приезд и задержал Альфонсо, потому он еще не зашел к ней и не узнал, что она вполне себе жива.