Портрет Лукреции - О&#39

— Не ходите долго по жаре. — Альфонсо подносит ее руку к своим губам. — Солнце коварно.

— А что за мужчина? — переводит она тему.

— Какой?

Он выпускает ее руку, и та безвольно повисает между ними.

— Тот, с письмом.

— Ах, он! — Альфонсо оглядывается на высокую изгородь. — Ушел, наверное. Это Леонелло.

— Он… ваш друг?

— Очень хороший, с детства. Мы выросли вместе. Отец позволил ему учиться с нами. Леонелло мой двоюродный брат, но близок, как родной. Помогает мне с государственными делами, берет на себя… — Альфонсо умолкает, прикрыв глаза ладонью. — Куда он делся? Я ведь просил подождать!

Стремительным шагом Альфонсо идет к концу тропинки.

— Леонелло! — зовет он и пронзительно свистит, будто охотничью собаку подзывает. — Лео!

Из кустов гулко доносится голос:

— Что?

— Куда ты запропастился? Иди сюда!

Шуршит листва, звучит глухой стук, а потом голос непринужденно отвечает:

— Хорошо!

— Выходи, познакомься с моей женой. Где твои манеры?

Расталкивая ветки плечом, Леонелло возвращается все с той же стопкой бумаг. В отличие от Альфонсо, он идет не тропинками, а прямиком по растениям: наступает на клумбы, словно их там и нет, перешагивает низкую живую изгородь и цветы, задевает лепестки и спугивает пчел. «Нет, он никому не служит и всегда получает свое», — решает Лукреция, следя за ним взглядом.

Леонелло останавливается в нескольких шагах от нее.

— Леонелло, позволь представить мою супругу, новую герцогиню Феррары. Лукреция, это мой друг и двоюродный брат, Леонелло Бальдассаре.

Леонелло отвешивает глубокий поклон — пожалуй, даже слишком глубокий и галантный, издевательский. Лукреция подмечает насмешку. У Леонелло острые скулы, желто-карие глаза, тонковатые губы, выгоревшие на солнце волосы. Он прекрасно сложен: плечи широкие, бедра, напротив, узкие; несложно вообразить, как сверкает в его ловких руках рапира.

— Госпожа, — вальяжно тянет он. — Я ваш покорный слуга.

— Очень рада с вами познакомиться. Друзья моего мужа — мои друзья.

Леонелло задумчиво ее разглядывает, обдумывая эти слова. «Да, — решает Лукреция, — имя у него вполне подходящее. И вправду лев!» Лицо обрамляет рыжеватая грива, кожа гладкая, золотится загаром. После недолгого молчания Леонелло согласно кивает, однако улыбкой Лукрецию не удостаивает. Он совсем не похож на других consiglieri ducali[41]: нет в нем сдержанности ученого мужа, как у Вителли, нет почтительного покровительства. Леонелло — натура беспокойная, не хотелось бы оставаться с ним наедине.

— Ну разве не красавица? — Альфонсо щиплет Лукрецию за подбородок. — Глаза ясные, а кожа! Не говоря уж о волосах.

И вновь желто-карие глаза изучают ее, но на сей раз Лукреция не встречается с Леонелло взглядом; вместо этого смотрит на мужа.

— О да, — с непроницаемым лицом соглашается Леонелло. — Ее светлость — великолепный образчик женщины. — Он постукивает свернутыми бумагами по подбородку. — Сбылись наши надежды, верно? Вы были правы, портрет не слишком удачен.

— Правда, и я немедленно закажу новый! Аллегорическую картину или религиозный сюжет. А знаешь что? Может, просто портрет в три четверти — пусть пишут, как есть? Супружеский портрет! Что думаешь?

Мужчины отходят на пару шагов и разглядывают Лукрецию. По лицу Леонелло сложно прочесть чувства.

«Я ему не нравлюсь», — растерянно говорит себе Лукреция. Почему же? Они ведь только познакомились! Откуда враждебность? Чем она его так обозлила? Чем не оправдала ожиданий?

— Нам пора, — бросает Леонелло, многозначительно показывает на бумаги.

— В самом деле.

Альфонсо поспешно целует ручку Лукреции, а потом они с Леонелло уходят по хрустящему гравию. Лукреция остается одна посреди сада; цветы колеблются под облачками пушистых пчел, фонтан рассказывает истории на своем таинственном наречии.

Сначала она ложится в постель. Ничего необычного, но почему-то ногти судорожно впиваются в обшивку рукавов на ночной сорочке, пока муж осторожно шагает по комнате, стараясь не уронить книгу в одной руке и свечу в другой. Альфонсо говорит о переменчивой погоде: ставни лучше запереть, а то ветер крепчает.

Уже поздно, очень поздно. Лукреция поужинала тушеным кроликом с жареным радиккьо[42], помазалась настоем мальвы и легла на простыни, благоухающие розмарином и лавандой.

Она знает, что ее ждет. Наверное. Ее предупредили. Суть она уловила, более-менее представляет себе, как все пройдет. Да ей повезло выйти за такого внимательного и доброго мужчину, не говоря уже о приятной внешности! Он ведь обещал ее не обижать, верно? Не каждой девушке выпадает подобное счастье! И потом, у нее сильный, стойкий характер, она выдержит. Ее так просто не напугаешь; страх, неудобство и боль она переносит легко. Надо чуточку потерпеть, и все кончится. Надо — значит надо, она сможет.

Она не представляла себе, что он подойдет к постели и будет снимать одежду, и с каждой снятой вещью ей будет все страшнее, а потом с улыбкой окажется перед Лукрецией совершенно голый. Только не смейся. Только не плачь. И страшно, и любопытно, однако смотреть она не решается. Не представляла, что он ляжет рядом, подвинется ближе, еще ближе. Не представляла, что заведет непринужденный разговор, что станет спрашивать о поездке на виллу, о еде, о том, нравится ли ей та или иная фреска, и какая больше всех, какую музыку она любит, какой инструмент приятней уху — лютня или виола, по вкусу ли ей мадригалы, ведь Флоренция славится мадригалами. Задает светские вопросы — о таком беседуют в салоне или за ужином, — а сам касается нитей ее волос неугомонными пальцами, гладит ее по лицу, обводит контур губ, словно пытается ее прочесть. Нет, такого Лукреция не представляла.

В палаццо жили собаки и кошки, иногда она заставала их в процессе: самец поглощен своим делом, ничего вокруг не замечает, смотрит куда-то в сторону, а самка под ним, покорно опустивши морду. София тоже ее мало-мальски подготовила: показала пальцем пониже пупка Лукреции и засунула палец в тесно сжатый кулак. А еще дала пузырек мази, заткнутый воском, и велела первое время смазываться этим средством перед приходом мужа. Мать молитвенно сложила руки и туманно намекнула о «воле Божьей», «супружеском долге» и «части брака». Поэтому Лукреция знает, что сейчас будет.

Муж удивительно спокоен, деловит, сосредоточен, неспешен.

— Не волнуйся, — шепчет он, прижимая ладонь к ее щеке; голень его скользит между ее ступнями. — Ничего не бойся.

— Я и не боюсь, — шелестит в ответ Лукреция.

Он гладит ее бровь подушечкой пальца.

— Я не сделаю тебе больно, обещаю.

— Спасибо.

— Ты мне веришь?

— Да.

Как иначе? Иного выхода у нее нет. Родные остались далеко позади.

— Ты мне веришь? — повторяет он, поместив ее ладонь себе на грудь.

Раньше она не дотрагивалась до него, не касалась голой кожи. До чего твердая у него грудь, как железо! Странно, непривычно осязать жар его тела, крепкие мышцы, ощущать кости ребер, мощный стук его сердца.

— Конечно, — отвечает Лукреция, и он улыбается, довольный ответом. Одной рукой Альфонсо крепче прижимает ее ладонь к груди, а другую вдруг кладет на ночную сорочку Лукреции, прямо на ложбинку между ее грудей. Не сдержавшись, Лукреция вздрагивает, но ладонь Альфонсо остается на прежнем месте. Воображение разыгралось или на лице мужа мелькает тень сочувствия? Хоть бы так… О, хоть бы! Конечно, мужу позволено трогать жену, где вздумается, и София ее предупреждала, и все-таки Лукреция поражена до глубины души. Альфонсо заметил, как ей тягостно происходящее, и все понял. Значит, больно не сделает, ведь он обещал. И бояться нечего.

Он с улыбкой направляет ее руку себе на горло, щеку, ребра, талию и сам скользит пальцами по тем же местам ее тела; его прикосновения и обжигают, и обдают холодом, оставляют на сорочке следы, будто невидимыми чернилами. А рука Лукреции изучает Альфонсо: колючую щетину, сборчатую кожу губ, атлас обнаженного плеча, кудрявые волосы на груди. Интересная, убаюкивающая игра — повторять друг за другом: грудь, плечо, горло, щека, талия, снова грудь… Разговор идет о нраве трех охотничьих собак Альфонсо, о любимой еде Лукреции. Да, странно все это, зато спокойно. Повторять и повторять… Пожалуй, такое занятие ей по силам. Может, дальше он и не зайдет, ограничится забавной игрой?