Счастье Зуттера - Адольф Мушг

Украдкой и в то же время с волнением разглядывал он женщину, которая, когда ему прострелили грудь, держала его голову на своих коленях. С виду она казалась дряхлой, но была довольно энергичной, только руки у нее дрожали, когда она подавала кофе: чашки и приборы чуть слышно позвякивали на подносе. Старик сохранился лучше, но с кресла поднялся с трудом; здоровый лишь на первый взгляд цвет лица выдавал в нем гипертоника. Лекарства, которые после кофе ему точно отмерила жена, были Зуттеру знакомы. Взглянув на кресло, Зуттер оторопел: оно было меньше «кресла сказок» Руфи, но выполнено в том же стиле модерн, с почти такой же обивкой, только желтые и зеленые цветы напоминали тюльпаны.

Кинаст не без удовольствия принялся рассказывать о своих недугах. Они гарантировали ему уход жены, профессионально подготовленной медицинской сестры. Больше всего он нуждался в ее помощи из-за потери зрения. Чтобы он ничего не опрокинул, она подводила его руку к чаше и подносила ко рту кусочки пирога.

Случившееся с Зуттером несчастье стало событием в жизни пожилой пары. Они обрадовались возможности поговорить об этом с жертвой, поздравили его с выздоровлением и с нескрываемым ужасом выслушали рассказ о том, как близко от сердца прошла пуля. Нет, стрелявшего они не видели, они и сами ломали голову над тем, кто бы это мог быть. Когда они смотрят по телевизору детективы, Франц Кинаст первым угадывает преступника. «Или преступницу! — многозначительно добавил он. — Теперь даже женщины не стесняются прибегать к насилию».

Жизнь Кинаста состояла не из одних только жалоб на недомогания. Он был обладателем коллекции марок, правда, интересовался он только марками, выпущенными до 1945 года. Послевоенный мир казался ему слишком сложным, а почтовые знаки чересчур яркими. У него была абсолютно полная коллекция марок серии «Швейцария», каждая марка в двух вариантах — бывшая в употреблении и еще не использованная, большинство в блоках по четыре штуки, но попадались и напечатанные прямо на конвертах с кратким, но в ту пору вполне достаточным адресом, написанным к тому же готическим шрифтом: Гуттерли Эрнсту, бывшему сельскому жандарму, Штекборн. Там жили дедушка и бабушка Кинаста по материнской линии.

Жена раскладывала перед ним его альбомы, словно шкатулки с драгоценностями. Зуттер внимательно смотрел, как он, забыв о посетителе, приставив лупу к стеклам очков, к глазам с расширенными, как у призрака, зрачками, склонялся, почти касаясь носом стола, над своими аккуратнейшим образом рассортированными почтовыми марками. О каждой из них он мог бы рассказать целую историю. И еще одну о том, как она попала к нему в руки. Отдельного рассказа заслуживал рост коллекционной стоимости.

Собственно, Кинасты были теперь состоятельными людьми. Если сложить стоимость всех марок, получится шестизначное число. Но так считать не принято. Кинаст знал об этом: раньше он бывал частым гостем на филателистической бирже. Теперь он туда уже не ходил. У него и в мыслях не было превращать свои марки в деньги. Он не хотел с ними расставаться, да и нужды в этом не было. Каждая марка была для него бесценным сокровищем, никакие деньги не возместили бы их утрату.

Пока они сидели над альбомами, время летело незаметно, в шесть вечера фрау Кинаст спросила, не останется ли Зуттер с ними поужинать. Взглянув на часы, Зуттер с наигранным испугом сказал, что ему давно пора кормить кошку.

Аккуратно положив альбомы на место, фрау Кинаст спросила, как теперь живется Зуттеру. Она уже много лет собирает траурные объявления, в ее коллекции есть и объявление о смерти его дорогой жены. Она даже запомнила последнюю фразу.

— «Мы простились с ней тихо и спокойно, как того и хотелось Руфи», — процитировала она дрожащим голосом. Зуттеру показалось, будто он слышит голос Фрица.

— Да, — продолжала она, дрожа уже всем телом. — Тишина и покой. Вот чего нам чаще всего недостает.

— Но остаются воспоминания! — строго поправил ее муж. — Их у нас никто не отнимет.

— У Руфи было странное отношение к воспоминаниям, — сказал Зуттер. — Она с удовольствием не оставила бы о себе никакой памяти.

— И думать не смейте! — запротестовала фрау Кинаст. — Это был драгоценный человек.

Слово из лексикона филателистов показалось Зуттеру неуместным.

— Я сейчас избавляюсь от балласта, — сказал он, — и хотел бы сохранить у себя очень немногое. Но что-то удерживает меня. Боюсь, если я избавлюсь от всего, у меня не останется опоры на этом свете.

— Вам ни от чего не надо избавляться! — возмущенно сказала фрау Кинаст. — Вспоминайте, как вы жили с вашей женой, тогда вам будет казаться, будто она все еще с вами.

— Это ей вряд ли понравилось бы.

— Мы христиане, — вмешался в разговор господин Кинаст, — и можем утверждать: ваша жена все еще любит вас, но теперь ее любовь полна чистоты и покоя.

— Спасибо за гостеприимство, — поблагодарил хозяев Зуттер.

— Заходите еще, в любое время! — фрау Кинаст была сама любезность. — Мы будем рады.

— Сначала мне нужно побывать в Энгадине, — сказал Зуттер. И добавил, обращаясь к фрау Кинаст: — Спасибо, что положили тогда мою голову к себе на колени.

— Пожалуйста! — покраснела старушка. — А как же иначе.

— Вино лучше заберите с собой, — сказал ее муж. — Мы не употребляем алкоголь.

— Тогда я вечером выпью его за ваше здоровье.

— Я провожу вас немножко, — сказала фрау Кинаст. — Да заодно зайду за фотографиями. Франц, я скоро вернусь.

Зуттер спускался вместе с пожилой дамой по ступенькам лестницы. На площадке третьего этажа стояло синтетическое дерево. Фрау Кинаст остановилась.

— Тут живет один человек, он туг на ухо, — понизив голос, сказала она. — Я должна кое в чем вам сознаться, господин Гигакс.

Он послушно последовал за ней в угол. Ее ресницы задрожали.

— Мне стыдно, — прошептала она. — Это я звонила вам по телефону.

— К сожалению, я не снимал трубку.

— Я это знала, иначе бы не осмелилась.

— Я не совсем вас понимаю.

— Видите ли, когда я представила себе, как вы живете после смерти вашей дорогой жены, я должна была подать вам знак.

— Знак?

— Я тоже потеряла человека, которого любила, — шепотом пояснила она. — Он сам лишил себя жизни. О нет, не из-за меня. Просто он не был создан для счастья. Черные силы оказались сильнее меня, и его тоже.

Она откашлялась:

— Я знала вашу жену.

— Вы знали Руфь? — удивился Зуттер.

— Я ухаживала за ее тетей. У той тоже был рак, я дежурила по ночам. Руфь была красивой молодой женщиной. Она изучала медицину и редко появлялась дома, но когда появлялась, то это был настоящий праздник. Она всегда садилась в кресло с цветной обивкой, в котором уютно устраивалась еще в детстве. Сохранилось ли оно? С узором из больших цветов крокуса?

— Из безвременников осенних. Сохранилось.

— В нем старая госпожа Ронер и уснула вечным сном. Однажды вечером, придя на дежурство, я нашла ее мертвой. Ей была дарована легкая смерть. Руфь тогда была в отъезде, кажется в Индии. Она не любила, когда ее беспокоили во время путешествий. Надо же, кресло все еще у вас! Оно досталось Руфи в наследство от матери, ее мать была бельгийка, из Брюгге. Мне тоже достался один стул.

— Вы, значит, знали Руфь, — проговорил Зуттер.

— Руфь была женщина большой души, хотя и не показывала этого. Если она выйдет когда-нибудь замуж, думала я, то непременно за человека знатного рода, с частицей «фон» перед фамилией. Но, по правде говоря, я не верила, что это случится. Ее окружали только подруги. Это был человек большой выдержки.

— Фрау Кинаст, вы говорите, что звонили мне. В какое время?

— По ночам, но не очень поздно. Я проходила мимо вашего дома, чтобы узнать, когда вы выключаете свет. Мне не хотелось вас беспокоить.

— Вы звонили в двадцать три часа семнадцать минут.

— Каждый раз, когда засыпал мой муж. Знаете, он ведет размеренный образ жизни. Но я звонила не каждую ночь. Я чувствовала, дома вы или нет. Иногда — она снова понизила голос до шепота, — мой муж вдруг просыпался, тогда я не могла.

— Послушайте, фрау Кинаст, если это были вы, то звонили вы ровно в двадцать три часа семнадцать минут, секунда в секунду. И вы точно знали, где я нахожусь.

— Это у меня дар такой. Уже в детстве меня вела какая-то сила. Мой ангел, — прошептала она.

Зуттера бросило в дрожь. Странность разговора пробирала его до мозга костей. Он стоял со старой женщиной в углу лестничной площадки, пахнувшей свежей мастикой, и разговаривал вполголоса, наклонившись к ней, так как она была маленького роста; чтобы разобрать ее слова, ему приходилось напрягать слух. Он сделал шаг назад.

— Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я делала это ради вашей жены. Желала спокойной ночи, чтобы напомнить о Руфи и немножко утешить вас. Руфь жива, — уверенно сказала она.