Счастье Зуттера - Адольф Мушг

— А как обстояли дела у вас? — спросил Фриц. — У Руфи ведь были деньги.

— И довольно много, я думаю.

— Ты думаешь? — удивился Фриц. — А самих денег ты не видел?

— Не видел, — подтвердил Зуттер. — Мы жили, не объединяя наших состояний. На этом настояла Руфь. Доставшееся ей от тети наследство не должно было играть в нашей жизни никакой роли.

— Однако же сыграло. Теперь наследник — ты.

— Нет, я ничего не унаследовал. После смерти Руфи ее состоянием распоряжается адвокат, исполнитель ее завещания. Он выплачивает мне ежемесячную ренту, ровно столько, сколько я получал, работая в газете.

У Фрица на какое-то время отвисла челюсть.

— Ты получаешь ренту из наследства своей жены, но само наследство тебе не принадлежит?

— Так мы с ней договорились, — пояснил Зуттер. — «Пока я жива, ты кормишь меня, — сказала Руфь. — Я буду кормить тебя, когда умру. Мне тетины деньги достались незаслуженно. А она их выстрадала. Ради них она терпела своего мужа». Из этих денег Руфь оплатила наш дом, вот и все. «Мой рак и так обходится мне слишком дорого, не хватало еще тратить на него деньги», — говорила она.

— А если заболеешь ты? — спросил Фриц.

— У меня обязательная страховка, а что сверх того, оплачивает адвокат. Например, за шутку с прострелом моего легкого ему пришлось выложить кругленькую сумму.

Устроившись на сухом краешке настила под шиферной крышей, кошка пристально вглядывалась в шевеление сочной зелени под ударами дождевых струй. Морщины на лице Фрица словно застыли.

— Ты хочешь сказать, когда у тебя появляются расходы, ты отсылаешь счет адвокату, и он оплачивает его из твоих же денег?

— Примерно так. Но это, как ты уже слышал, не мои деньги.

— Эмиль, — сказал Фриц, — но ведь ты же не под опекой?

— В финансовом отношении — под опекой, и это меня устраивает. Я не люблю иметь дело с деньгами.

— И кто же этот твой… этот ваш адвокат?

— Доктор Шпитцер.

— Почему именно Шпитцер? Этот реакционер! Этот головорез!

— Драматический тенор, — сказал Зуттер, — специалист по правам человека. Его бухгалтерские счета всегда на высоте. Не я его выбирал, а Руфь. Roma locuta, causa finita[19].

— Речь, должно быть, идет о миллионах, — прошептал Фриц.

— Вполне возможно, — согласился Зуттер. — Но меня это никогда особенно не интересовало. Ты знаешь, Фриц, я рос в трудных условиях, у нас дома говорили только о том, чего у нас не было: все о деньгах да о деньгах. Поэтому я поклялся, что никогда не стану ими заниматься. Независимо от того, будут они у меня или нет. Матушка Фортуна позаботилась, чтобы это мое желание исполнилось, и деньги у меня действительно были благодаря Руфи. И для меня стало делом принципа жить так, словно у меня их нет. Этот принцип разделяла со мной и Руфь, в ее миллионах мы не нуждались.

— Господи, везет же людям. И на что тратятся эти деньги?

— Руфь поддерживала несколько фондов, как и ее тетя. «Врачи без границ», «Гринпис» и еще парочку других, о которых она не любила распространяться. Для одной религиозной общины в Индии она основала монастырь.

— И ты еще удивляешься, — совершенно серьезно заметил Фриц, — что кто-то хотел убрать тебя с дороги?

— Кому это могло понадобиться? — спросил Зуттер.

— Как кому? — рассеянно переспросил Фриц. — Я не сыщик, я всего лишь теолог, но дай мне десять минут, и я отыщу тебе сотню мотивов.

— Валяй, — весело согласился Зуттер.

— Для управляющего наследством Руфи ты обременительный нахлебник. Твоя ежемесячная рента — это же чистая трата денег. Эту графу расходов вполне можно убрать.

— Что ж, Шпитцер на роль преступника вполне сгодится. Валяй дальше.

— Ему и не надо было делать это своими руками. Ты говоришь, что не знаешь, на что тратятся деньги. За этим может стоять организация, которая возьмется быстро решить твой вопрос.

— Ну вот, в игру вступает мафия. Какая же — русская или чеченская? Или ограничимся классической из обеих Сицилий?

— Послушай, — сказал Фриц, — я не шучу. И прежде всего вижу одного бесспорного подозреваемого — тебя.

— Но я же не мог стрелять в себя с пятидесяти метров: у меня для этого руки коротки.

— Но свою жену ты мог убить, — сказал Фриц. — Тебе никогда не приходила в голову эта идея?

— Это другой вопрос, — задумчиво ответил Зуттер, — и мне кажется, ты путаешь ее с той, что близка твоему христолюбивому сердцу. Можешь и дальше не скрывать своих мыслей. Только, пожалуйста, не приписывай их мне. Это, знаешь ли… некрасиво.

— Зато убедительно, — невозмутимо продолжал Фриц. Убрав с дороги Руфь, ты мог быстрее подобраться к ее деньгам. Ты ведь даже не знаешь, во что обошелся ей ее рак.

— Да нет, я знаю, что ваша достославная «группа самопознания» стоила ей пятьдесят тысяч шиллингов. За это я мог бы подать на вас с Моникой в суд.

— В таком случае советую тебе нанять другого адвоката, не Шпитцера, этого плута, которого ты публично осрамил в газете. Управляющего твоим собственным наследством!

— Вот видишь, до чего доводят деньги, — сказал Зуттер. — До несвободы, идиотизма и тьмы нелепых подозрений. Теперь ты понимаешь, почему я знать о них не хочу.

— Однако же ты их брал и продолжаешь брать. У людей, которые, может быть, не разделяют твоих взглядов на деньги. Я тоже их не разделяю. Ты глупец, не желающий знать, как и чем наносишь себе ущерб. Ты все еще остаешься мишенью, Эмиль!

— Слушая тебя, я начинаю верить в то, о чем писала «Субито». Когда меня подстрелили в лесу, репортера этой газеты интересовал только один вопрос: «В каком мире мы живем?»

— Чертовски верно, — заметил теолог, — мы живем в реально существующем мире, который не только кругом околпачен. Он сам хочет, чтобы его обманывали.

— «В страхе живете вы в этом мире, — процитировал Зуттер, — но утешьтесь, я преодолел мир». Я не боюсь, и знаешь почему? Потому что немножко знаю по-гречески. Мир, о котором там идет речь, называется kosmos, что значит «украшение». Мир — это сплошное великолепие, и не его вина, что мы не умеем с ним ладить. С какой стати мне жаловаться на это великолепие, только потому что я не в состоянии его удержать? Разве от этого он становится несостоятельным? Мне не хочется быть занудой, Фриц, поэтому я не христианин и не экономист. Я могу только пожалеть человека, который из-за частички этого великолепия, которое не принадлежит ни ему, ни мне, хочет меня прикончить. Я не принимаю его всерьез — даже в том случае, если ему удастся его замысел. Для меня мир, в котором я вынужден бояться за свою жизнь, кажется слишком глупым. А потому и мотивы, которые ты мне называешь, кажутся мне слишком глупыми — излишними, как и твое христианское миросозерцание, которое без всяких усилий смог поколебать зубной врач из Пирмазенса. Если я глупец, ОФриц, то и ты тоже.

— Сатана гордым стал, да с неба упал.

— Не вижу здесь ни гордыни, ни падения, — сказал Зуттер. — Та цена, которую ты платишь за свое видение мира, не подтолкнет меня к падению.

— Эмиль, я просто не понимаю. Тридцать лет ты был судебным репортером. Ты внимательно приглядывался к людям, к тому, что они делают, раскрывал подоплеку их дел. А теперь не можешь понять, что ты главный подозреваемый в смерти Руфи. Что полиция, конечно же, подозревает тебя и, конечно же, продолжает следить за тобой, за каждым твоим шагом.

— Я догадываюсь об этом, — сказал Зуттер, — и это меня забавляет. Даже успокаивает, так как недобрый взгляд полиции может пересечься с глазом целящегося в меня преступника. Но полной уверенности в этом у меня нет, хотя преступность полиции в нашей стране все еще низка в сравнении с Бразилией. Но все может измениться, если в этой сфере по-прежнему не будет порядка. Как оплачивает государство своих верных слуг из скудного бюджета? То-то и оно. Вот им и приходится искать спонсоров. А где их найдешь, как не на той стороне, с которой столь долго профессионально общаешься? Так они могут делать друг другу скидки, полную цену платит сегодня только глупец. В таком случае почему не я?

— Ты нигилист, — сказал Фриц.

— Я с удовольствием оставляю за другими право быть моими врагами. Поэтому меня не интересуют мотивы, которые ты мне предлагаешь. Забирай их обратно. Давай полюбуемся дождем и кошкой, которая получает от него удовольствие.

— Эмиль, — озабоченно сказал Фриц, — тебе уже никто не поможет.

— Не поможет тот, кто сам беспомощен. Руфь мне помогала.

— Если ты в ней не обманывался, — сказал Фриц. — Посмотри на Монику. Когда женщины снимают с себя грим тщеславия, называемый ими любовью, они на все способны.

— А мы разве нет? Вполне может быть, что я обманывался в Руфи, но я хотел этого. Как христианин ты должен знать: воля человека — его царствие небесное.