Счастье Зуттера - Адольф Мушг

— Да, кошка, эта банка последняя. It’s now or never[23]. Коли не удастся ее открыть, отправишься к кенгуру голодной.

Он вытер банку и вымыл руки. Они взглянули друг на друга. «Подари мне свой взгляд, чтобы я мог видеть в сумерках, кошка. По справедливости, тебе следовало бы быть серой. Нам обещали чистокровную картезианку. Полгода мы ждали очередного окота твоей мамаши, так как ее последний приплод мы просто проморгали. Твоя хозяйка поклялась, что в следующий раз мы первыми получим право выбора. Свидетелем был кот-картезианец. Он величественно стоял у дверей своей „детской“, символ чистоты породы, готовый исполнить свой долг».

И когда истек указанный срок, они пришли снова. Пришли, хотя хозяйка, жена аптекаря, призналась по телефону в постигшей ее неудаче. Если господин и госпожа Гигакс настаивают на породистом животном, то им лучше не беспокоиться. К сожалению.

Но этим она только разожгла любопытство Руфи, и когда им показали выводок, который кормила их чистопородная мамаша, она была восхищена игрой природы. Четверо серых тигровых котят и один черный с белыми лапками, кроме передней правой, убедительно подтверждали, что благородная мамаша очень даже подыграла благородному папаше, который, ничуть не смущаясь, все так же величественно поглядывал на не совсем обычный приплод.

Вот так маленький гибрид с тремя белыми лапками, сразу же безумно понравившийся Руфи, стал ее собственностью и получил имя Кошка, хотя потом и оказался котом. Из этого получилась еще одна история, на сей раз печальная. Руфь расплачивалась за нее ставшей уже почти невыносимой утренней гимнастикой и вечерними прогулками от кровати к холодильнику, а оттуда к миске для корма. Блеск черной шерсти в сумерках, куда она с трудом тащилась, был единственным светлым пятном на ее пути. Лазерными и рентгеновскими лучами она пренебрегла. И лишь раз в году пыталась взбодрить себя в Верхнем Энгадине. Брать туда свой черный блеск ей не надо было.

Зуттер стоял и смотрел на так и не открытую банку. Кошка больше не прерывала его задумчивости. Она забралась под кухонный стол и, закрыв глаза, улеглась, убрав под себя передние лапы — белую и черную.

А перед глазами Зуттера была Руфь, он видел, как она, оцепенев от боли, медленно идет из одной комнаты в другую — так прогуливаются в антрактах в театре. Он слышал, как она разговаривает с кошкой, не столь многословно, как он сам. Но даже когда кошка была уже накормлена, голос Руфи был неотличим от любовного призыва.

И Зуттер, муж, не мог его не услышать. Этот призыв пронизывал его до костей и пробуждал в нем жажду обладания. Где бы он ни стоял, куда бы ни шел, его охватывало желание. Он проскальзывал в кухню, брал хрупкую, слабо сопротивлявшуюся жену на руки и нес ее на кровать или опускал на ковер. Бережность, с какой надо было все это делать, возбуждала его еще больше. Он распахивал ее халат и осторожно, но не особенно щадя ее, добирался до тела Руфи, которое, сопротивляясь, все же тянулось ему навстречу и побуждало к маленькому штурму. Зуттеру не надо было изловчаться, его валет сам знал, что делать. И это было любовью почти до ее последнего дня, независимо от того, оставались ли они еще мужем и женой.

Часто в их объятия вмешивалась кошка, вызывая у них отнюдь не веселую улыбку. В игривом настроении кошка прыгала на все, что двигалось, к примеру на ноги Руфи и Зуттера, обхватывала их передними лапами, а задними скреблась о них. При этом она все глубже вдавливала зубы в человеческое тело, жмурилась или свирепо поводила глазами.

«На помощь, — вскрикивала тогда Руфь, — зверек, звереныш, дикий зверь!» После чего кошка прыгала на ее руку и еще сильнее сучила ногами и пускала в ход зубки, пока рука не становилась вялой. В таком виде она ее больше не интересовала. Кошка успокаивалась и засыпала на руке Руфи или Зуттера. Часто это была рука Руфи. Тогда Зуттер мог встать и приготовить завтрак для всех троих. После этого в настроении, которое он называл пасхальным, Зуттер садился за компьютер, чтобы выполнить свою ежедневную норму.

— С электрической открывалкой ничего не получится, кошка, — сказал Зуттер, — но у меня появилась идея. Для чего я был солдатом? Чтобы иметь солдатский нож. А зачем мужчине солдатский нож? Чтобы им пользоваться. Вопрос в том, найду ли я его. Этот нож никогда не употребляли по назначению, только для того, чтобы что-нибудь почистить. Подходящий предмет для воспитания мужчины. Но, как говаривала Руфь, никогда не знаешь, на что пригодится тот или иной предмет. Насколько я знаю, он лежит в самом нижнем ящике письменного стола, вместе со всем, что, как нам кажется, когда-нибудь может пригодиться. Или что было жаль выбросить, как эти две данхилловские трубки, стопка визитных карточек и — о господи! — вибратор. Ура, кошка, вот он, наш швейцарский нож, сейчас мы его потревожим. Посмотрим, не разучились ли мы пользоваться швейцарским ножом. Сломим ли мы им сопротивление этой банки с твоим отвратительным кормом?

И хотя Зуттер никогда особенно не умел орудовать консервным ножом, на этот раз он на удивление ловко справился со своей задачей, вырезая из крышки одну полоску с острыми краями за другой. Наконец содержимое банки так быстро вывалилось в миску, что кошка едва успела отдернуть свою мордочку, а потом, уже без помех, принялась за еду.

Пока Зуттер пытался тряпкой затереть пятно на новых брюках, сделав при этом его еще более заметным, кошка утолила голод и запрокидывала голову, избавляясь от застрявших в зубах остатков корма. Все еще облизываясь и причмокивая, она подошла к багажу и обнюхала небольшое сооружение из приготовленных к отъезду вещей: Зуттер аккуратно сложил их, чтобы легче было обнаружить, не забыл ли он что-нибудь. Ящичек из светлого дерева стоял чуть в стороне. К нему Зуттер прислонил небольшой джутовый мешок с камнями, найденными в карманах Руфиной шинели. Здесь кошка задержалась дольше всего.

— Да, — сказал Зуттер, — это был человек.

Внезапно кошка стремительно, словно ее укусила оса, прыгнула к двери и пронзительным голосом потребовала выпустить ее во двор. Она заметила корзину с крышкой, которую Зуттер спрятал за чемоданом.

— Ничего не поможет, кошка, — сказал он. — Будешь жить с кенгуру, а пока посидишь в корзине. Полезай туда, и немедленно. Сперва устрою тебя в надежном месте, иначе ты просто не дашь мне вынести вещи из дома.

Зуттер поднял кошку, которая упиралась; оно и неудивительно: он схватил ее неловко, чувствуя за собой вину. Прижав ее к себе, он ткнулся носом в дрожащее, дергавшееся черное тельце. В голову ему пришел стих, который часто повторяла про себя Руфь: «О алая заря! Пора рассвета!» Из глаз его брызнули слезы, и животное успокоилось. Он осторожно взял его за загривок и поднял. Оно не трепыхалось, на его мордочке появилось выражение такого ангельского блаженства, что Зуттер улыбнулся. Кошка позволила опустить себя в плетеную корзину и не издала ни звука, когда Зуттер закрыл крышку.

Словно зажженный фонарь, поднял Зуттер с пола корзину с успокоившимся зверьком и пошел к машине, чтобы поставить ее на заднее сиденье. Вряд ли кошка там долго продержится.

Зуттер надел вельветовые брюки песочного цвета, Руфь называла их штанишками. И не забыть почистить зубы. «Почисти свой зуб», — говорила Руфь. Да, Зуттер, забыть почистить зубы — последнее дело. Все равно что: Зуттер, иди умойся. Маленький мальчик Зуттер.

— Почему ты вышла за меня? — спросил Зуттер, когда они в ноябре еще могли сидеть на террасе, ноги Руфи были укрыты одеялом из верблюжьей шерсти. Листья декоративной вишни окрасились в багровый, красно-бурый цвет.

— А почему ты женился на мне?

— Я первый спросил.

— Потому что мне с тобой весело, — сказала она.

— Ты шутишь.

— Шучу. Мне с тобой зуттерно.

Мужчина, жена которого лишила себя жизни, не любит смотреться в зеркало. Зуттер, чистя зубы, и раньше не смотрел себе в лицо. А теперь тем более.

Странно, что зубы ему все еще не отказывают, хотя он уже десятилетия плохо за ними следит. Последний раз он основательно чинил их лет двадцать назад, и врач тогда сказал: «Вы многое упустили между пятнадцатью и двадцатью годами и теперь отдуваетесь. Расплачиваться будете, когда состаритесь».

Он представлял себе, как у него внезапно сыплются зубы. Во сне они катались во рту, как галька, языком он ощупывал камешки и проводил по пустой челюсти. Тогда он не сомневался, что в одно прекрасное утро так все и случится. Но с тех пор он почти не заглядывал к стоматологу, и когда теперь ощупывал зубы языком, его трогало их присутствие, они казались ему стражами, добровольно оставшимися там, где когда-то им приказали стоять, как японские солдаты на острове, хотя война уже давно закончилась. В нем еще было нечто, что его не подводило.

Покажи зубы, Зуттер, хотя бы самому себе.