Николай II (Том I) - А. Сахаров (редактор)

У австрийского дипломата была на этот раз особая причина приехать с визитом. Он узнал, что намечен в ближайшем будущем занять должность имперского министра иностранных дел. Подчинённое положение двуединой монархии перед союзной Германией ему всегда казалось не соответствующим её великодержавности[311]. В голове его исподволь созрел целый план деятельной сепаративной политики на Балканах. Сейчас он носился с мыслью до своего отъезда договориться тайно от Германии с Извольским и всех потом перехитрить. Австрийцу было важно проведать сперва, прочен ли на своём посту руководитель русской политики. Графиня Броницына представлялась ему верным барометром царскосельских настроений.

В первой гостиной без хозяйки как-то приумолкли. Сашок, переваривая завтрак, развлекался знакомой панорамой на Неву. Софи ушла опять в какие-то свои мысли. Она сидела неподвижно; только пальцы машинально перебирали лопнувшие нитки чудесной флорентийской вышивки[312], покрывавшей соседний столик.

Кудрин с облегчённым самочувствием снял очки и, беспомощно выкатив почти незрячие глаза, стал прилежно протирать платком стёкла.

Светский навык давно подсказывал Адашеву, что пора встать и распроститься. Но сейчас что-то неодолимо влекло его не уходить… Пока здесь Софи. Пусть она молчит. Как много оттенков, сколько загадочных душевных изгибов таит её молчание!.. В нём укреплялось первое впечатление: нет, не пара ей Репенин, слишком примитивен.

Внезапно в бальном зале, замыкавшем анфиладу приёмных, прозвучало несколько уверенных аккордов на рояле. Затем послышался рыдающий цисмольный этюд Скрябина[313].

Софи, Адашев и Сашок в недоумении переглянулись.

– Это… мой Миша, – как бы извиняясь, взволнованно сказал толстяк доктор.

Сашок вскочил:

– Не может быть!

Все четверо, крадучись, пошли слушать музыку поближе.

У открытого «Бехштейна» притихшая Бесси следила, затаив дыхание, с какой волшебной безошибочностью пальцы Миши бегают по клавишам.

– Теперь хочу весёлое, – нетерпеливо заказала она раскрасневшемуся мальчику, едва он кончил.

Пианист представлялся бойкой девочке чем-то вроде усовершенствованной заводной игрушки.

Миша с кроткой послушностью без передышки начал польку Рубинштейна[314]. Заиграл опять легко, осмысленно, как взрослый.

– La Grande Bretagne et la Russie nous doivent toutes deux leur adhesion[315] – убеждал тем временем посол хозяйку дома. – Cette preponderance usurpee par Berlin aupres de la sublime Porte[316] ne saurait etre sousestimee.[317]

Откинувшись на спинку кресла, где были вытканы волк и ягнёнок из басни Лафонтена[318], он сделал паузу.

Тётя Ольга не спешила высказаться.

В открытую на анфиладу дверь доносились звуки рояля. Чуткий к музыке посол невольно стал прислушиваться.

– Prejuger des intentions du roi Edouard VII[319] me semble pourtant bien temeraire[320], – возразила наконец статс-дама. Ей всегда казалось, что этот венценосный прожигатель жизни таит в себе незаурядного политика.

Под стрижеными усами дипломата скользнула самодовольная улыбка.

– L'entretien recent de sa majeste avec mon auguste souverain a Ischl determine clairement son attitude eventuelle…[321] – неосторожно вырвалось у него.

Красивые созвучия дразнили его ухо. Он становился рассеян.

Тётя Ольга хищно насторожилась.

Спохватившись, что он начинает проговариваться, посол поспешно добавил, будто поясняя:

– En vrai melomane le roi d'Angleterre reprouve toute fausse note dans le concert Europeen[322].

– Vous voila done a la recherche de l'harmonie[323] – нашлась тётя Ольга, маскируя разочарование стереотипной улыбкой.

– C'est dire combien je suis sensible a votre belle musique russe, – улыбнулся в свою очередь посол, приставляя ладонь к уху. – Elle interprete si bien les charmes subtils et troublants de la Cyrcee Slave [324]![325]

Сановник успел уже узнать всё, что хотел, и с лёгким сердцем перешёл к светским любезностям.

Опытное ухо тёти Ольги сразу уловило эту перемену. Уединённая беседа с дипломатом становилась бесполезной. У неё блеснула мысль заняться будущим маленького Миши и показать его послу.

Тётя Ольга постоянно кого-то устраивала и кому-то что-то выхлопатывала. Это отнимало много времени. Порой – казалось утомительным и неприятным. Но у неё было чувство, что иначе нельзя. К таким, как Репенины, Броницыны, обездоленный всегда подходит с беззаветным упованием, в них видит как бы отблеск самодержца; а престол в России, словно солнце – естественный неиссякаемый источник всех благ земных.

Тётя Ольга часто помогала людям без всяких просьб с их стороны или своих собственных скрытых расчётов. Доктор Кудрин был, в сущности, только случайным мелким статистом в толпе других по обочинам её жизненного пути. Она даже причисляла его к той разновидности интеллигента с жертвенным надрывом, к которой относилась скорее с опаской. Миша тоже привлёк её внимание летом только как диссонанс – красочная мурильевская головка[326] среди блёклого тульского пейзажа. Но старуха чувствовала, что земский врач безутешно грустит по жене, унесённой чахоткой прошлой весной; знала, что он часто лечит безвозмездно, хотя сам денежно крайне стеснён; понимала, наконец, что сделать из сына хорошего пианиста бедняге в сорока верстах от Тулы – мудрено. Этого для неё было достаточно, чтобы принять решение: мальчика надо устроить бесплатно в консерваторию, а дальше – видно будет.

Раздумывая, как лучше приступить к делу, хозяйка дома встала.

Миша, подстёгнутый ещё раз Бесси, успел тем временем красиво заиграть «В монастыре» Бородина[327].

Незнакомый отрывок заинтересовал посла. В колокольных созвучиях фортепиано слышался русский благовест, овеянный непривычной для иностранца православной мистикой.

Тётя Ольга провела его в соседний с залом зимний садик, где находились остальные слушатели. Сановник нагнулся, чтоб сквозь тропическую листву разглядеть маленького музыканта.

– Die Kulturreflexen des nihilistischen russischen Volksinness sind hauptsachlich musikalisch…[328] – машинально повторил он про себя где-то прочитанную недавно фразу.

Тётя Ольга поманила к себе пальцем Кудрина. Сашок подсел ближе к послу, собираясь при первом случае проявить себя очередным bon mot[329].

Софи осталась с Адашевым вдвоём среди тепличной зелени, на садовой скамье. Она всем телом опиралась на жёсткий подлокотник. Глаза были полузакрыты; руки зябко прятались в меховой бочонок модной муфты.

Флигель-адъютант угадывал, что музыка глубоко трогает Софи. И не хотелось её тревожить.

– Вундеркинд и вас увлёк, – сделал он наконец попытку вызвать её на разговор.

Софи оживилась.

– Я не знаток… Но я душою чувствую, когда по-настоящему. Поглядите, какие у него недетские, творящие глаза!

Адашев привык считать, что такие дети слишком часто не оправдывают возлагаемых на них надежд. Он скептически заметил:

– Надо раньше самому много пережить и выстрадать.

– Что это: подновлённый байронизм[330]?.. – спросила вдруг Софи с молодым задором.

Адашев даже смутился слегка:

– Я… просто по-человечески.

Обычное желание порисоваться сливалось в нём сейчас с непонятным порывом к откровенности.

Софи внезапно повернулась к Адашеву с какой-то внутренней верой в серьёзность и задушевность всего, что он скажет.

– Каждому положено вынашивать в себе свою частицу мировой скорби, – сам не зная почему, вздохнул Адашев. – Разве можно иначе постигать такие вещи, как музыка, любовь…

Софи задумалась; пальцы в глубине муфты комкали носовой платок.

– Говорят, будто любовь, наоборот, – кусочек Божественной радости: la joie divine de vivre[331], – пояснила она, затрудняясь найти подходящее русское выражение; в нерешительных интонациях сквозила непривычка делиться с кем-нибудь затаёнными чувствами и мыслями.

«Это, конечно, из какого-нибудь романа», – догадался Адашев, пытливо следивший за ней.

– Скажите, а по-вашему, – невольно вырвалось у него, – что такое настоящая любовь?

– Настоящая любовь?.. – В зрачках Софи сверкнули огоньки. – На мой взгляд, это – жертва.

И она сразу отвела глаза, смутившись почему-то.

– Вот вы какая, – проговорил вполголоса Адашев, ещё пытливее вглядываясь в неподвижные иконописные дуги её бровей.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Миша умолк. Увидев взрослых, мальчик весь съёжился, робко озираясь, как отнятый от самки зверёныш. Посол не поскупился на похвалы.

– Il fait songer au petit Mozart[332], – он ласково потрепал кудрявую головку и нагнулся к тёте Ольге: – Cette rnaison, madame, lui remplacera la cour de Vienne[333].