Девушка моего друга - Исай Давыдов

— Получил, мама. Я сейчас еду в Малаховку.

— Езжай. Я приеду туда прямо с работы. Дождись меня.

— Хорошо.

Я вешаю трубку и почти бегу к метро, как будто от того, насколько быстро я приеду в Малйховку, что-нибудь зависит.

Через полтора часа я уже в Малаховке, у дяди Семена.

Еще проходя по двору, я машинально отмечаю про себя, что готова уже на только первая, но и вторая терраса и что маленький домик огорожен забором. Видно, продан.

В доме много народу. Ходят и сидят какие-то незнакомые люди, наверно, соседи. Холодно, все в пальто.

Видно, сегодня не топили. Моя двоюродная сестра Светка, дочка дяди Алексея, закутанная в пушистый платок, из-под которого испуганно глядят на все большие карие глаза, рассказывает мне, что Киру нашли утром на улице, на дороге со станции. Она уже была мертва. Убили ее ночью из нагана. Многие слышали выстрел. Почему убили, непонятно. У нее ничего не взято, даже часы остались на руке, а деньги в сумке.

Возвращалась она поздно потому, что было комсомольское собрание в институте, а потом она еще куда-то заезжала по поручениям дяди Семена. Дядя Семен и тетя Оля решили, что она заночевала в Москве, у Аллочки, и не волновались. А утром к ним прибежали и сказали…

— А где она сейчас? — спрашиваю я.

— Кто?

— Кира…

Я почему-то не могу сказать иначе.

Светка понимает. В ее глазах появляются слезы.

— В морге. Увезли на вскрытие.

Все это кажется мне диким, невероятным, непонятным.

Была война. На ней убивали людей. Это тоже было дико, но, по крайней мере, понятно. Война есть война. А ведь сейчас войны нет! Почему же убивают?!

Кто? За что? Разве Кира могла хоть кому-то сделать что-нибудь плохое?..

Я стою у стены и молчу. Все случившееся как-то не переваривается, не укладывается в моей голове.

Тети Оли не видно. Светка говорит, что она лежит в спальне, что ей плохо, и там Светкина мама.

Дядя Семен маячит по всему дому — приходит, уходит, сидит у стола, потом снова ходит из комнаты в комнату и все говорит, говорит, ни к кому не обращаясь.

Я прислушиваюсь и улавливаю, что он говорит о Кире, о том, какая она была хорошая, послушная, заботливая, о том, как она любила его, отца, и как он любил ее, хорошую, послушную, заботливую. По-моему, он говорит все время одно и то же, и мне начинает казаться, что он сошел с ума.

Светка рассказывает, что утром был следователь, спрашивал, не было ли у Киры или дяди Семена каких-нибудь личных врагов, и дядя Семен, отвечая ему, вспомнил одного молодого плотника, который хотел дядю Семена обмануть, но не смог, и, уходя, пригрозил, что отомстит. Плотник жил на соседней станции, в Краскове.

Почему-то я сразу вспомнил драку дяди Семена с Филатычем и подумал, что, наверно, не плотник хотел обмануть дядю Семена, а наоборот, дядя Семен обманул плотника. Но убивать из-за этого Киру?.. Если это так, я готов своими руками задушить этого плотника…

На другой день я снова приезжаю в Малаховку — на похороны. В столовой стоит гроб, и Кира лежит в нем спокойная, холодная. Я, кажется, впервые за всю жизнь понимаю, что она была очень красивой. Раньше я как-то не замечал этого.

Тетя Оля стоит возле гроба молча и уже не плачет.

А дядя Семен все ходит и все говорит, говорит…

Возле стены я замечаю Аллочку, подхожу к ней, и мы здороваемся едва заметным кивком головы. Я тихо спрашиваю, где ее мама, как она себя чувствует.

Аллочка очень ровно, бесстрастно говорит:

— Мама умерла. Уже давно. Только очень хорошие друзья не знают этого.

Я неудержимо краснею. У меня такое ощущение, как будто она дала мне пощечину.

На кладбище дядя Семен снова говорит, и снова о том, какая Кира была хорошая, послушная, заботливая.

Кончает он тем, что здесь же, рядом с Кирой, похоронят и его, и он вроде с нетерпением будет ждать этого дня.

Мне почему-то противно его слушать, я отворачиваюсь и отхожу в сторону. Мне не нравится, что он так много говорит.

Рядом со мной оказывается Аллочка. По ее взгляду я чувствую, что сейчас она настроена по отношению ко мне более миролюбиво, чем утром. Она грустно улыбается и тихо произносит:

— Ведь у тебя сегодня день рождения, Сема…

Да, у меня сегодня день рождения. Я как-то совсем забыл об этом. И мама забыла, она даже не поздравила меня утром, как поздравляла всегда. А вот Аллочка помнит…

— Страшные подарки иногда преподносит жизнь… — добавляет Аллочка.

Мы медленно идем с кладбища по грязной, размытой дороге. Начинает моросить противный осенний дождь. Аллочка старается ступать осторожно, чтобы не забрызгать чулки. Прямо из Малаховки ей надо ехать на уроки. Она уже дает уроки музыки и на это живет.

— А разве дядя Семен не отдал тебе долг? — спрашиваю я.

— Немножко отдал. Но очень немножко. Сказал, что на все сейчас не хватает… Вот когда достроит дом, начнет сдавать его дачникам, тогда…

Я вспоминаю, что дядя Семен собирался продать маленький домик не меньше чем за тридцать тысяч, вспоминаю две новые террасы… Да… Тут все ясно…

— А как живет Саша? — решаюсь, наконец, спросить я.

— Не знаю, — равнодушно отзывается Аллочка. — Я давно ене видела его.

— Вы снова поссорились?

— Почему «снова»?

— Мне казалось, что тогда… ну, после моего дня рождения, вы помирились…

— Да, ты прав. Но откуда ты узнал?

— Я видел.

— Поэтому ты тогда и не пришел?

— Да.

— А я и не знала, что подумать. Обиделась.

— Зря.

— Может быть. Сейчас это, наверно, уже не имеет значения.

— Почему? Имеет.

— Вот как?

Аллочка искоса взглядывает на меня, озорно улыбается.

Н ас догоняет дядя Семен, становится между нами, берет нас обоих под руку и начинает говорить о Кире, вспоминает, как она играла с нами, когда мы были маленькими, как вытирала нам носы и сажала на горшок.

Я молчу, потому что не помню этого и потому что говорить об этом, мне кажется, совсем не нужно. Я очень любил Киру. Она сделала мне много хорошего.

Но я чувствую, что об этом не нужно, нельзя сейчас говорить.

Это нужно хранить где-то внутри, для себя. Видимо, Аллочка думает так же, потому что она тоже неловко молчит. Потом она задумчиво произносит:

— Даже не представляю себе: как я сегодня вернусь домой? Одна в четырех стенках… И так-то каждый день с тоски выть хочется… А сегодня просто жутко!

Я думаю о том, что мне нужно сегодня пригласить Аллочку в кино или еще куда-нибудь, чтобы она меньше была дома одна. Она, наверно, не откажется сегодня пойти со мной. Но где добыть денег? Может, снести в букинистический несколько книг?

Пока я думаю об этом, дядя Семен резко поворачивается к Аллочке и говорит:

— А ты переезжай жить к нам! Ведь у нас теперь нет дочки. А у тебя нет родителей. Переезжай. Будешь нам дочкой.

Я испуганно гляжу на Аллочку. Она растеряна. Она явно не знает, что ответить. Это слишком серьезно сказано, чтобы отшутиться. Да и день сегодня такой, что не до шуток.

— Переезжай, Аллочка, — продолжает уговаривать дядя Семен. — Тебе будет хорошо. Ты не пожалеешь. И у Оли будет забота, будут обязанности по отношению к тебе. А то ведь ей будет очень плохо. Я боюсь за нее.

Я вижу, что сейчас дядя Семен говорит искренне. И Аллочка это видит. Она полувопросительно глядит на меня — как бы просит поддержки и совета.

— Ты будешь жить в Кирочкиной комнате, пользоваться всеми ее вещами… — Дядя Семен вдруг начинает надрывно кашлять и туже закутывает шею старым, заштопанным шарфом. — А если тебе тяжело жить в ее комнате, — бери любую другую. Ведь у нас шесть комнат…

— Он снова начинает кашлять.

— Но у меня же две комнаты в Москве, — растерянно произносит Аллочка. — Их придется тогда сдать…

— Зачем?! — В голосе Дяди Семена не только удив ление, но и возмущение. — Кто же в наше время сдает комнаты? Их можно обменять на полдома в Малаховке, с террасой. У тебя будет своя дача. Понимаешь — своя, а не коммунальная. Ты сможешь сдавать ее дачникам…

Мне вдруг становится невыносимо противно. Так противно, что хочется ударить дядю Семена. Я грубо выдергиваю свою руку из его руки и почти кричу Аллочке:

— Не слушай его! Ему нужна не ты! Ему нужны твои комнаты! Он хочет на них заработать! Он на всем хочет заработать!

Аллочка глядит на меня громадными испуганными глазами, как на сумасшедшего, закрывает руками щеки и говорит:

— Сема, что с тобой?! Сема! Это же кощунство!

— Вот увидишь, увидишь, что я прав! — снова кричу я, поворачиваюсь и ухожу назад, в дождь, к станции.

Через неделю ко мне заходит Майк… Всегда он казался мне очень высоким. А сейчас я вижу, что он совсем не так высок — почти одного роста со мной, даже чуть-чуть ниже. На его плечах поблескивают серебристые погоны капитана. У него огрубевшее, обветренное лицо, но на нем еще видны прежние, мальчишеские веснушки. И почему-то то, что они видны, очень радует меня, делает мне Майка ближе, роднее.