Аня из Инглсайда - Люси Монтгомери

— И делать сад красивым тоже очень приятно, — сказал Джем. — Сюзан говорит, это Бог делает все красивым. Но ведь мы можем немного помочь ему, да, мама?

— Всегда… всегда, Джем. Он дает нам эту привилегию.

И все же нет в этом мире совершенства. Обитатели Инглсайда очень беспокоились из-за Петушка Робина. Все говорили, что, когда другие малиновки полетят на юг, он тоже захочет улететь.

— Держите его взаперти, пока не улетят все остальные и не выпадет снег, — посоветовал капитан Мэлачи. — Тогда он почти совсем забудет об отлете и успокоится до весны.

Так что Петушок Робин жил как заключенный. Он стал очень беспокойным — летал бесцельно по дому или сидел на подоконнике, печально глядя во двор на своих сородичей, готовящихся откликнуться на неведомый, таинственный зов. У него пропал аппетит, так что он не соблазнялся даже червяками и самыми вкусными орешками. Дети говорили ему обо всех опасностях и трудностях, с какими он может столкнуться, — холод, голод, одиночество, бури, черные ночи, кошки… Но Робин ощущал или слышал могучий зов и всем своим существом стремился ответить на него.

Сюзан уступила последней. Несколько дней она была мрачна, но наконец сказала:

— Отпустите его… Держать его значит нарушать законы природы.

Они отпустили его в последний день октября, после того как он месяц просидел под замком. Каждый из детей со слезами поцеловал его на прощание, и он радостно улетел, вернувшись на следующее утро на подоконник Сюзан за крошками, а затем расправил крылья для долгого перелета.

— Быть может, он вернется к нам весной, дорогая, — сказала Аня плачущей Рилле. Но Рилла была безутешна.

— Это шлишком не шкоро, — всхлипнула она.

Аня улыбнулась и вздохнула. Для нее времена года, что казались такими долгими крошке Рилле, начинали проходить слишком быстро. Еще одно лето жизни кончилось, догорев вечным золотом тополевых факелов. Скоро — слишком скоро — инглсайдские дети уже не будут детьми. Но пока они все еще были ее, чтобы радостно встречать их, когда они приходят домой по вечерам, ее, чтобы заполнять каждый день жизни чудесами и восторгами, ее, чтобы любить их, ободрять и бранить… немножко, так как иногда они были очень озорными, хотя едва ли заслуживали быть названными «шайкой инглсайдских дьяволят». Так назвала их миссис Дэвис, узнав, что Берти Шекспир Дрю был слегка обожжен, когда изображал в Долине Радуг индейца, сожженного на костре. На то, чтобы развязать его, Джему и Уолтеру потребовалось немного больше времени, чем они рассчитывали. Они тоже немного обожглись, но их никто не жалел.

Пришел ноябрь — унылый месяц в том году, месяц восточного ветра и тумана. В некоторые дни не было ничего, кроме холодной сырой мглы, надвигающейся со всех сторон или ползущей над серым морем за песчаной косой. Дрожащие тополя роняли последние листья. Сад был мертв, и все его краски и индивидуальность ушли из него, и только на грядках спаржи все еще оставались прелестные золотые заросли. Уолтеру пришлось покинуть насест на яблоне и учить уроки в доме. И дождь шел, шел и шел.

— Хоть когда-нибудь этот мир будет сухим? — в отчаянии стонала Ди.

А потом была неделя волшебного солнечного света золотой осени, и в холодные вечера мама подносила спичку к лежащей в камине растопке, а Сюзан пекла картошку к ужину.

Центром дома в те вечера становился большой камин, а самой приятной минутой — та, когда они собирались вокруг него после ужина. Аня шила и обдумывала зимний детский гардероб: «У Нэн должно быть красное платье, раз ей так хочется», а иногда вспоминала Анну, что каждый год шила «верхнюю одежду малую» для сыночка Самуила[14]. Матери были одинаковы на протяжении веков — великий союз сестер, посвятивших себя любви и служению, — и вспоминаемые, и забытые.

Сюзан проверяла, как дети приготовили урок по орфографии, а затем они развлекались кто как хотел. Уолтер, живший в мире воображения и красивых фантазий, с увлечением писал в эти дни письма от бурундучка, живущего в Долине Радуг, бурундучку, живущему за конюшней. Сюзан слушала с саркастическим видом, когда он читал ей вслух, но втайне от него делала копии этих писем и посылала их Ребекке Дью.

"Я нахожу, что написано неплохо, мисс Дью, дорогая, хотя вы, возможно, сочтете их слишком банальными для вдумчивого чтения. В таком случае, я знаю, вы простите ослепленную любовьюстарую женщину за то, что докучает вам ими. В школе его считают очень способным, и, по меньшей мере, эти сочинения не поэзия. Я могу также добавить, что маленький Джем получил девяносто девять баллов на экзамене по арифметике на прошлой неделе, и никто не может понять, почему оценка была снижена на балл. Возможно, мне не следует говорить этого, мисс Дью, дорогая, но я убеждена, что этот ребенок рожден, чтобы стать великим. Мы, вероятно, не доживем до того, чтобы увидеть это, но он, возможно, станет премьер-министром Канады".

Заморыш грелся у огня, а котенок Нэн, похожий на элегантную маленькую леди в черном бархате с серебряной отделкой, карабкался на колени ко всем с одинаковой готовностью. «Два кота, а в кладовой мышиные следы», — неодобрительно замечала вскользь Сюзан. Дети вместе обсуждали свои маленькие приключения, а сквозь холодный осенний сумрак доносились завывания далекого океана.

Иногда в Инглсайд заглядывала мисс Корнелия — посидеть, пока ее супруг обсуждает вопросы политики в магазине Картера Флэгга. Тогда маленькие человечки, которые так любят слушать разговоры больших, навостряли ушки, так как мисс Корнелия знала все последние слухи и можно было услышать самое интересное о разных людях. Будет так забавно сидеть в церкви в следующее воскресенье и смотреть на этих людей, смакуя все, что знаешь о них, таких чопорных на вид!

— Ax, до чего тут у вас уютно, Аня, душенька. Сегодня такой холодный вечер и снег пошел. Доктора нет дома?

— Да. Мне очень не хотелось, чтобы он выходил из дома в такую погоду, но позвонили из Харбор-Хеда и сказали, что миссис Шоу настаивает, чтобы он пришел, — объяснила Аня, а Сюзан тем временем быстро украдкой убрала с каминного коврика огромную рыбью кость, принесенную Заморышем, молясь, чтобы мисс Корнелия ничего не заметила.

— Она больна ничуть не больше, чем я, — сердито заметила Сюзан. — Но я слышала, что у нее новая кружевная ночная рубашка, и, без сомнения, она хочет, чтобы доктор увидел, как великолепно она в ней выглядит. Надо же! Кружевные ночные рубашки!

— Ее дочь Леона привезла ей эту рубашку из Бостона. Она приехала в пятницу вечером с четырьмя чемоданами, — сообщила мисс Корнелия. — Я помню, как она уезжала в Штаты девять лет назад, волоча старый сломанный саквояж, из которого вылезали ее вещи. Она тогда была в большом унынии из-за того, что ее бросил Фил Тернер. Конечно, она пыталась скрыть это, но все знали. Теперь она вернулась ухаживать за матерью — так она говорит. Я предупреждаю вас, Аня, душенька, она пытается флиртовать с доктором. Но я полагаю, он не обратит на это никакого внимания, хоть он и мужчина. И вы не похожи на миссис Бронсон из Моубрей-Нэрроуза. Мне говорили, что она очень ревнует мужа к его пациенткам.

— И к сиделкам, — добавила Сюзан.

— Ну, некоторые из этих сиделок действительно слишком красивы для своей профессии, — заявила мисс Корнелия. — Взять хоть Джейни Артур; она сейчас в отпуске и пытается избежать того, чтобы два ее молодых человека узнали друг о друге.

— Хоть она и хорошенькая, но уже не первой молодости, так что ей было бы лучше сделать окончательный выбор и угомониться, — сказала Сюзан твердо. — Взгляните на ее тетю Юдору. Она говорила, что не выйдет замуж, пока ей не надоест флиртовать, и вот результат. Даже сейчас она пытается заигрывать с каждым мужчиной, какой только попадается ей на глаза, хотя ей уже все сорок пять. Вот что получается, когда формируется привычка. Вы когда-нибудь слышали, миссис докторша, дорогая, о том, что она сказала своей кузине Фанни, когда та выходила замуж? «Ты подбираешь мои отбросы», — сказала она. Мне говорили, что тут был сноп искр, и с тех пор они не разговаривают.

— «И жизнь, и смерть — во власти языка», — пробормотала Аня рассеянно.

— Истинно так, душенька. Кстати, о языке, я хотела бы, чтобы мистер Стэнли был немного более благоразумен в своих проповедях. Он обидел Уоллеса Янга, и Уоллес собирается покинуть церковь. Все говорят, что проповедь в прошлое воскресенье была прочитана именно ему.

— Если проповедь задевает за живое какого-то определенного человека, люди всегда полагают, что священник писал ее именно для него, — заметила Аня. — Готовая шапка непременно окажется кому-нибудь впору, но из этого не следует, что ее шили именно для него.