Виктория - Ромен Звягельский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она первой услышала скрип тормозов у подъезда. Крикнув Жаку, она открыла балконную дверь, соленое теплое дыхание летнего ливня дыхнуло в проем. Жак бросился на балкон, отстранив ее. Это был грузовик, крытый грузовик, и он остановился у их подъезда, а не напротив. Немного отлегло от сердца.
— Пошли, это не к нам.
— Вот, вроде все положила, донесешь? Как вас искать? — очень тихо проговорила мама.
— Я передам с кем-нибудь весточку, напишу или приеду, когда все выяснится.
— Не вздумай отсылать с местной почты. И не пиши ни о чем подробно. Если все хорошо, напиши, что погода хорошая, если возвращаешься, напиши, что постоянные дожди…
— Ладно, ладно, конспиратор, — Жак поцеловал сестричку в макушку.
Когда позвонили в дверь, они находились в прихожей.
— Это Гретта, — Жак подошел к двери.
Мать глядела ему в спину и уже знала, что это пришли за его единственным еще не жившим и не познавшим любви мальчиком.
— Якоб Смейтс, двадцати двух лет, парикмахер здесь проживает?
На лестничной клетке стоял человек в штатском, в сером плаще, с которого стекала вода. В руках его была трость и планшет, по которому он сверялся с адресом и фамилией Якоба.
Пришлось снять с двери цепочку и открыть ее нараспашку:
— Входите.
За мужчиной показались два молодых человека, оба тоже в штатском.
— Что вам угодно, — спросила заплаканная Барбара, — Якоб Смейтс — мой сын.
— Собирайтесь, молодой человек. Ваш час настал. Вы едете в Германию. Вот оформленные документы.
С этими словами человек в плаще, все еще заливающем пол, показал издали Жаку какие-то бумаги и снова убрал их в карман.
— Я ничего не понимаю, — прошептала Барбара, — Это какая-то ошибка. Зачем ему в Германию?
— Стричь ихнего усача, — съязвила Элизабет на фламандском, за что и была вытолкана матерью в кабинет, Барбара даже немного разрядилась.
— Простите мою дочь, — поспешила оправдаться она.
— Сколько ей лет? — как-то заинтересованно спросил мужчина.
— Она мала, ей только четырнадцать.
Мужчина приказал своим помощникам что-то записать в блокнот.
— Мы приехали за вами, молодой человек, — он снова перешел на ломанный французский, — вы едете на трудовой подвиг во имя великой Германии, во имя победы над большевизмом, во имя единой и свободной Европы, черт возьми! О, да я вижу, ваши вещи уже собраны?!
Мать переводила взгляд с незнакомца на сына и все еще не понимала, что происходит.
— Мне нужно проститься с семьей. Вы не могли бы подождать меня внизу? спокойно, даже смиренно спросил Жак.
— Нет, нет, состав отходит с Восточного вокзала в восемь ноль-ноль. А еще инструктаж и митинг. Вас не будут ждать три тысячи человек.
— А может быть, пусть не ждут, а?
— Мадам Смейтс, у вас есть пять минут, мы подождем здесь.
Прежде чем проводить маму в гостиную, Жак обернулся и спросил:
— Почему такая честь и такая неожиданная отправка, нельзя перенести?
— Личное указание полковника Блюма, — мужчина надел шляпу и закурил.
Элизабет тоже пришла в комнату. Глаза ее были растерты, но больше ничего не выдавало, что она плакала.
— Я схожу к ней. Попозже, — сказала она обиженно и шмыгнула носом.
Барбара была на грани обморока, она ухватилась за сына и простонала:
— Не пущу.
— Ты же видишь, мама.
— Ты можешь мне объяснить?
Ну, что тут объяснять, как было объяснить матери за пять минут, что война, вторгшаяся в сознание, затмившая его, как затмевает сознание усталость или бессонница, одурачила, окрутила ее милого Жака. Что он попался, что он не от нее, не от матери хотел убежать, что не думал в тот момент, когда подавал заявление в комиссариате, о ней, но тогда последним, что она запомнит станет то, что сын предал ее. Но это не так!
— Видишь, как быстро меняются события, мама. Они забирают меня в Германию, я буду присылать вам деньги и посылки. Так получилось, я обо всем тебе напишу.
— Так ты знал?
— Не надо об этом. Вы здесь держитесь. Слушайся Элиз, она в нашей семье самая умная и самая сильная. Позаботьтесь о Греттхен. Лиз, найди ее. Объясни все. Давайте прощаться.
Грузовик выехал на площадь в окончании бульвара, там делал круг трамвай. Гретта видела его из-за стеклянных дверей темного, заброшенного здания, в который попал снаряд в самом начале войны, еще в мае. А теперь наступала осень. Кому, как не ей, дочери природы, знать это. Первый осенний ливень — он и пахнет по-особому: землей, а не морем.
Вояж в счастливую жизнь не удался. Теперь необходимо было сматывать удочки, как говорили деревенские рыбаки. Очевидно, одновременно две молитвы — о счастье себе и о несчастье врагу — Господом Богом не удовлетворяются. Хотя ей, Гретте, Он мог бы открыть кредит.
На вокзале, в зале ожидания, прямо на рядах кресел стояли толпы молодых людей, одетых по погоде, в куртки и плащи, в картузах и кепках, в гетрах и осенних ботинках. Они стояли вытянув шеи, держась за лямки своих заплечных рюкзаков, набитых рыбными консервами, сушеными кальмарами, флаконами с одеколоном, бритвами, фотографиями любимых, бельем, талисманами и амулетами, Евангелиями и томиками Шарля де Костера и Камиля Лемонье.
Впереди кресла заканчивались, там люди стояли уровнем ниже, и так до трибуны. С нее кто-то маленький размахивал ручками и кричал о победе великой Германии. Это был Блюм. Он был так далеко от Жака, что казался необязательным условием жизни. Но сзади в дверях стояли солдаты. Поэтому тот далекий маленький Блюм властвовал над судьбою Жака и всех этих людей, как бы далек и смешон он не был.
По огромному куполу вокзала грохотал ливень.
— Зарядил, — сказал кто-то по-французски, — Хорошо, что не печет солнце. Легче теплые вещи везти на себе, чем в сумке.
Парень был с красной нацистской повязкой на рукаве. Жак только сейчас увидел, что у многих здесь такие повязки.
— Сегодняшнее событие требует от вас спокойствия и собранности. Но вы должны гордится тем, что вам выпала честь служить фюреру, служить делу нацизма. Ваши братья сражаются на фронте, чтобы стереть коммунистическую нечисть с лица земли, а вы — вы едете строить новую жизнь для себя и для тех, кто принесет вам победу.
«Как я могу ехать?» — не переставая спрашивал себя Жак. Парень, стоявший рядом с ним, то и дело выбрасывал вперед руку, горланил «Хайль, Гитлер!» Он был похож на маленького чертенка, забавляющегося общим идиотизмом. Ну, не всерьез же он верил в могущество идей о высших и низших расах.
Вскоре открылись боковые двери, за ними показался перрон. В сизом дыму, блестящий от невидимого белого света стоял состав. Голубые корпуса вагонов покачивались в нетерпении.
«Что же, может быть все это и к лучшему. Никто не сможет меня удержать от возвращения домой, если я наконец-то разберусь в собственной жизни».
Их очень быстро сформировали в отряды, выкрикивая фамилии. Развели по вагонам. На сердце было горько и пусто. Ощущение неправильности, несправедливости происходящего, чувство потери той счастливой жизни и всего, что составляло его, Якоба Смейтса, разрывало грудь. У него отбирали страну, семью, работу, любимую — все ради чего он жил, не оценивая этого. Он не понимал раньше, что этим нужно дорожить.
К окнам вагонов были припаяны решетки. В остальном обычные вагоны общего класса, с жесткими полками вдоль и поперек.
Жак подсел к окну и положил на колени свой мешок. Когда состав вздохнул и тронулся, по вагону прошелся радостный ропот. Да и Жаку на миг показалось, что юношеская тяга к путешествиям всплыла в нем и затмила саднящие думы об оставленных в слезах матери и сестре. О Гретте.
Человеческий мозг, как те горные ручьи, которые всегда находят себе дорогу, начал пристраиваться к новому порядку мироздания.
Часть вторая
Коль сам умру, так песня не умрет,Она, звеня, свою сослужит службу,Поведав родине, как здесь цвететВ плененных душах цветпрекрасной дружбы.
Муса ДжалильЗа колючей проволокой
Я, уже там стоявший одной ногою,Я говорю вам — жизнь все равно прекрасна.
Ю. ЛевитанскийВосточная рабочая сила
Пахло чистым бельем и женщиной. Да-да, Эрих давно не чувствовал запах утреннего женского дыхания и женского пота, и сейчас особенно остро обонял все, что ему давало это летнее утро. Штандартенфюрер дал ему увольнительную до послезавтра. Он, как и советовал Поппер, отправился прямиком на станцию, доехал до города на маленьком допотопном паровозике и заявился к Розе.