Звезды в озере - Ванда Василевская

— Зачем, как пьяного? Тут пьяных нет.

— Вот я и говорю… Кто пьян? Я, Егор Овсеенко? Егор Овсеенко пьян не бывает.

— Тише, тише, — успокаивал Хмелянчук. — Зачем орать на всю деревню?

— Правильно, зачем орать…

Они благополучно добрались, наконец, до усадьбы, и Хмелянчук проволок пьяного через канцелярию в маленькую комнатку, где Овсеенко, как колода, повалился на постель.

Хмелянчук покосился на запертый ящик стола, куда тот перед уходом спрятал бумаги. Хотел было запустить руку в карман спящего, но раздумал и тихонько вышел на улицу.

Задами он пробрался к попу.

Поп сидел за ужином. Поставив локти на стол, он трудолюбиво обгладывал куриную ножку. Попадья стояла у печки и тяжело вздыхала, сложив руки на животе.

— Что слышно, батюшка? — спросил гость, предусмотрительно усаживаясь подальше от окна, чтобы его не увидели снаружи. Поп заметил его беспокойный взгляд.

— Ефросинья, занавесь-ка окно! — повернул он к жене лоснящееся от жира лицо.

Попадья вздохнула и, тяжело ступая, подошла к окну.

— Никого нет.

— Сейчас нет, а там может явиться, — сопел поп.

Она задернула полотняные, расшитые красными цветами занавески и опять отошла к печке.

Хмелянчуку надоело молчание, нарушаемое лишь хрустом куриных костей под крепкими зубами попа.

— Так как же, отец Пантелеймон?

— Да что ж, известно как! — проворчал поп и с еще большим увлечением принялся за курицу. Хмелянчук покосился на стол. Но, видимо, здесь не предвиделось ничего, кроме курицы, которую уже доедал поп.

— Ефросинья, как там самовар? Завари-ка чаю!

— Чай… Кончается уже чай, — вздохнула попадья, но все же подошла к буфету.

— Вы тоже выпьете чайку? — впервые заинтересовался поп своим гостем.

Хмелянчук угодливо улыбнулся.

— Отчего же… Чайку всегда полезно выпить.

— И сахару чуть-чуть осталось, — мрачно заявила попадья.

— Да уж, ни сахару, ни чаю. Ничего.

— Я вот в Синицах был, — оживился Хмелянчук. — И там то же самое, ничего нет. Все до последнего раскупили.

— Э, есть еще, наверно, немножко, припрятано только.

— Припрятанное, конечно, должно быть…

Разговор опять оборвался. Поп отер жирные пальцы о рясу и теперь следил глазами за женой, возившейся у самовара.

— Заваривай, заваривай, не жалей. Кто знает, что завтра бог пошлет… По крайней мере чайку человек попьет.

— Как у вас с землей? — осторожно спросил Хмелянчук.

Отец Пантелеймон махнул рукой:

— Забрали. Культом, говорят, живешь, сам земли не обрабатываешь, так тебе и не полагается.

— Культом?

— Это что я, стало быть, слуга господень. А ты разве не знал ничего? — вдруг удивился поп.

— Как не знать? Так только спрашиваю.

— А в деревне что? Школу открывают?

— Открыли, как же. Уж и дети ходят…

— Да, вот только слову божию уж там учить не будут, — язвительно заметил поп, а попадья снова, неизвестно уже в который раз, вздохнула, сложив руки на огромном животе.

— Слова божия, конечно, не будет… Удивительно еще, что они церквей не закрывают, — вставил гость.

Поп вскочил так, что стаканы на столе зазвенели.

— Да что ты, ну тебя!

— Я-то тут при чем? А раз они бога не признают, то, стало быть…

— Они бога не признают, и их бог не признает, когда наступит час!

— Оно так, только вот бог далеко, а человек близко…

— Не так-то он далеко, как кажется грешнику! А вот, видишь, церкви и не закрыли! Верующему есть куда прийти помолиться и на горести свои пожаловаться, утешения в господе поискать.

— Много народу было у обедни в воскресенье? Я-то занят был, не мог…

Поп подозрительно взглянул на него:

— Те устроили как раз в это время свою музыку, концерт какой-то.

— Всякие способы в ход пускают.

— Ну, присаживайся, присаживайся, чайку попьешь. Вечер-то прохладный.

Хмелянчук скромно присел на краешек стула и, взяв в руки стакан, глянул на свет сквозь стекло:

— Крепкий!

— Я только такой и пью. Чай, так чтоб уж был чай.

Они медленно, будто священнодействуя, прихлебывали. Широкое лицо попадьи покраснело. Самовар тихонько шумел.

Наконец, поп отставил стакан.

— Ты бы, Ефросинья, пошла на кухню, поглядела бы, что там, — сказал он вдруг, сурово и пристально взглянув на жену. Она зашлепала к дверям, раскачивая широкий колокол юбки. Поп встал и проверил, плотно ли закрыта дверь.

— Не прикроет, а там шатаются, и в сени и в кухню заходят. Долго ли до беды! Уж сам с собой и то боишься разговаривать.

— Конечно, все может случиться, — согласился Хмелянчук.

Самовар тихонько шумел потухая. Горела висячая керосиновая лампа под большим абажуром из разрисованного цветами пергамента. Поп подсел поближе к Хмелянчуку.

— Ну что, есть какие новости? — шепотом спросил он, озираясь на занавешенное окно. — Об этих… о колхозах ничего не говорят?

— Нет. Не раньше, чем к весне. За Синицами, говорят, собираются колхоз этот ихний устраивать, а здесь нет. Так Овсеенко говорил.

— Да-а… Это нехорошо, — сказал поп.

Хмелянчук изумился:

— Почему нехорошо?

— Да ведь если бы колхозы поделали, сразу бы у людей в головах прояснилось. Только что дали им землю — и опять ее отдавать. Небось не понравилось бы.

— Верно! — обрадовался мужик. — Ясно, не понравилось бы.

— Ну видишь… Вот ты и поговори с людьми об этих колхозах.

— Это, значит, насчет чего же?

— Ну, что будут организовывать колхозы. Мол, не сегодня, так завтра…

— Я поговорю, — согласился Хмелянчук. — Только трудно это.

— Тебе легче моего. Все-таки поп, сам понимаешь.

— Да это-то так, — подтвердил мужик, кивая рыжей головой. — Поговорить можно.

— Вот, вот, уж ты там знаешь, как говорить… Только осторожно.

— Известно, осторожно. Сейчас все из-за угла друг за другом подсматривают. Того и гляди в беду попадешь.

— С осадником говорил?

Хмелянчук вздрогнул и искоса, испуганно поглядел на попа.

— С каким осадником?

— То есть как это с каким? С Хожиняком.

Поп рассердился:

— Что это ты дурака-то валяешь? Известно ведь, что осадник здесь.

— Дома его нет.

— Дурак он, что ли, дома сидеть? Ведь всем известно, что это он стрелял в Паленчицах! Я-то знаю, что он где-то тут поблизости… Крепкий человек! Быть того не может, чтобы ты с ним не поговорил, уж я знаю. Чего ты меня-то опасаешься?

— Ну, говорил, — неохотно сознался Хмелянчук.

Неизвестно почему, его вдруг взяло сомнение. Он испытующе глянул в лицо попу. Но темные глаза смотрели из-под густых бровей по-всегдашнему. Хмелянчук немного успокоился, хотя в глубине его души осталась еще тревога, отражавшаяся в каждом его слове и заставлявшая его взвешивать каждую фразу, каждое движение.

— Ну как у них? Делают что-нибудь?

Хмелянчук снова встревожился:

— Да вроде делают… Понемножку…

— Правильно, правильно, — обрадовался поп. — Только осторожно, потихоньку… Сразу ничего не сделаешь! Обязательно надо поосторожнее.

Хмелянчук воспринял последние слова как предостережение и стал еще медленнее цедить слова. Он не сказал попу, что Хожиняк с некоторых пор пропал из виду, как сквозь землю провалился.

— А что же они? Как полагают?

— Да откуда я могу знать? Ясно-то он не сказал, этот Хожиняк. Они тоже вроде опасаются.

— Всякий опасается, — понимающе вздохнул поп. — Всякий! — повторил он и так стукнул костяшками пальцев по столу, что зазвенели пустые стаканы. — А в деревне?

— В деревне-то? Это как сказать… Один так, другой этак…

— Ты только гляди в оба. Этот Овсеенко, как он к тебе?

— Да вроде хорошо. Только ведь с ними никогда не знаешь твердо.

— Иванчука бы держать от него подальше.

— Петра-то? Петр, это да. Всех он хуже.

— Конечно. Как был всегда паршивой овцой, так и остался. — Поп рассердился, и вся кровь бросилась ему в лицо от какого-то воспоминания. — Неверующий, никакого почтения к слуге господню, никакого! — Он снова стукнул пальцами по столу, и снова задребезжали стаканы.

— Овсеенко к нему не очень…

— Не понять всего, — вздохнул поп. — В тюрьме он тогда сидел вроде за них, а теперь…

— Счеты там у них промеж себя какие-то, — объяснил Хмелянчук.

Отец Пантелеймон грустно покачал головой:

— Ну и хорошо. А ты за ним присматривай. Чтобы он нам хлопот не наделал.

— Уж я, батюшка, присмотрю.

— Ну и хорошо… А про свадьбы ничего не говорили?

— Ничего не говорили.

— Это они исподволь, постепенно хотят. А ты расскажи людям, как это у них. На три месяца брак, на два. Оставит женщину с ребенком и уйдет к другой. И опять свадьба. Кощунство одно.