Ложная память - Дин Кунц

— Ты обронила его в спальне.

Она подняла на него недоверчивый взгляд, но потом, казалось, вспомнила.

— Прости меня. Что я могла сделать? Вонзить и повернуть. О, Иисус, бог мой! — Она продолжала дрожать всем телом. В ее глазах появилось выражение глубокого стыда, сразу же проявившегося чуть заметным румянцем на противоестественно меловой коже.

Когда Дасти попытался обнять ее, Марти принялась сопротивляться, нервно предупреждая его не доверять ей, беречь глаза, потому что, хотя у нее и не было автомобильного ключа, у нее были накладные акриловые ногти, достаточно острые для того, чтобы вонзиться в его глаза, потом она внезапно попыталась сорвать их, цепляясь ногтями одной руки за ногти другой; они громко щелкали — клик-клик-клик, — будто откуда-то сыпалась куча больших твердых жуков. Наконец Дасти перестал пытаться обнять ее и просто — черт возьми! — обнял, ошеломив Марти. Он сжал ее в своих любящих объятиях, с силой прижал к себе, как если бы его тело было громоотводом, через который могли бы уйти ее страхи, чтобы она могла вернуться к действительности. Она напряглась, пытаясь спрятаться в свой эмоциональный панцирь, и, хотя внешне уже становилась больше похожа на себя, еще сильнее сжалась в комочек, так что казалось, будто неимоверная сила ее страха стремилась стиснуть ее, пока Марти не станет такой же твердой, как камень, как алмаз, пока она не сколлапсирует в черную дыру своего собственного создания и не исчезнет в параллельной вселенной, куда, как ей на миг подумалось, скрылся автомобильный ключ, когда его не оказалось у нее ни в правой, ни в левой руке. Дасти, не поддававшийся страхам, продолжал обнимать ее. Он медленно баюкал ее, сидя на полу душевой кабины, и говорил, что он любит ее, что все будет хорошо, что она не злобный орк, а добрый хоббит[24] и что в этом можно легко убедиться, стоит лишь взглянуть на ее забавные, неженственные, но очаровательные пальчики на ногах, которые она унаследовала от Улыбчивого Боба, говорил ей все, что только приходило ему на ум, что могло бы вызвать у нее улыбку. Улыбалась она или нет, он не знал, так как ее голова была опущена и лица не было видно. Однако через некоторое время она прекратила сопротивление. Прошло еще немного времени — чуть побольше, — и ее тело расслабилось, и она сама обхватила мужа руками, сначала робко, потом смелее, и постепенно она повернулась к нему всем телом и прижалась так же, как он прижимался к ней, с беззаветной любовью, с острым ощущением наступивших в их жизни безвозвратных перемен и с тяжелым сознанием того, что теперь они существовали в гигантской тени надвигающегося неведомого.

ГЛАВА 27

Посмотрев по телевизору вечерние новости, Сьюзен Джэггер обошла квартиру, сверив все имевшиеся в ней часы со своими электронными наручными часами. Она занималась этим каждый вторник по вечерам в один и тот же час.

В кухне одни часы были встроены в духовку и микроволновую печь, а еще одни висели на стене. Элегантные декоративные часы, работавшие от батарейки, стояли на каминной полке в гостиной, а на тумбочке рядом с ее кроватью находились радиочасы.

Ни одни из этих часов не уходили вперед и не отставали за неделю больше чем на минуту, но Сьюзен доставляла удовольствие сама процедура их контроля и проверки хода с точностью до секунды.

После шестнадцати месяцев почти полной изоляции и хронического состояния тревожности она опиралась на ритуалы как на важные средства для сохранения рассудка.

Для каждого из домашних дел она выработала сложную систему процедур, которой следовала не менее строго, чем инженер с атомной электростанции — инструкции по эксплуатации оборудования, нарушение которой может привести к катастрофическому разогреву и плавлению ядерного горючего. Покрытие полов мастикой или полировка мебели превратились в длительные мероприятия, которые должны были заполнить время, дабы оно не оставалось пустым. Выполнение любой работы с высочайшим качеством, которое достигалось лишь благодаря скрупулезному следованию всем указаниям, имевшимся в руководствах для домашних хозяек, порождало в ней ощущение, что она в состоянии владеть собою, и это успокаивало ее, несмотря даже на то, что она отдавала себе отчет: это в значительной степени иллюзия.

После того как все часы были сверены, Сьюзен отправилась в кухню, чтобы приготовить обед. Салат из помидоров и эскариоля. Цыпленок в марсале.

Приготовление пищи было самым любимым из всех ее ежедневных занятий. Она следовала рецептам с научной точностью, отмеряла и соединяла все компоненты с такой же тщательностью, с какой пиротехник манипулирует со своими привередливыми взрывчатыми химикалиями. Кулинарные и религиозные ритуалы, как никакие другие, обладали способностью успокаивать сердце и привносить мир в сознание, возможно, потому, что одни направлены на питание плоти, а другие — души.

Однако этим вечером она не могла сконцентрироваться на аккуратной шинковке овощей, натирании, отмеривании, перемешивании. Ее внимание постоянно обращалось к молчащему телефону. Она с нетерпением ждала звонка Марти, особенно теперь, после того как она наконец-то набралась смелости, чтобы рассказать о своем таинственном ночном посетителе.

До недавних событий она была уверена, что может с легким сердцем говорить с Марти о чем угодно, не испытывая ни малейшей неловкости. Однако уже в течение шести месяцев она была не в силах рассказать о том сексуальном насилии, которому подвергалась во время сна.

Ее заставлял молчать стыд, но на самом деле стыд значил меньше, чем опасение, что ее могут принять за сумасшедшую. Ведь она сама считала, что трудно поверить в то, что можно было раздеть ее, изнасиловать и опять одеть, не разбудив; при том что таких случаев было много.

Эрик не был волшебником, способным проникать в квартиру и выбираться из нее — и овладевать ею, Сьюзен, — и оставаться при этом незамеченным.

Хотя Эрик действительно мог быть тем слабым и нравственно неразборчивым существом, каким его находила Марти, Сьюзен отказывалась соглашаться с тем, что он мог ненавидеть до такой степени, чтобы творить с ней такие вещи, а ведь за этой мерзостью, несомненно, скрывалась ненависть. Они действительно любили друг друга, и их разрыв был отмечен сожалением, а не гневом.

Если бы он захотел ее, она, скорее всего, пошла бы ему навстречу, даже несмотря на то что он оставил ее в трудное время. И поэтому у него не могло быть никаких причин для того, чтобы строить такие сложные и продуманные до мелочей планы и чтобы брать ее против ее желания.

И… если это не Эрик, то кто же?

Пусть эта мысль кажется невероятной, но Эрик, который жил вместе с нею в этом доме и использовал верхний этаж — этот самый, где она теперь жила, — мог знать, каким образом справиться с дверями и окнами. Ни у кого больше не было возможности так хорошо изучить этот дом, чтобы ходить туда-сюда, не оставляя следов.

Ее рука задрожала, и из мерной ложки просыпалась соль.

Оторвавшись от приготовления обеда, она вытерла свои внезапно вспотевшие руки о посудное полотенце.

Подойдя к входной двери квартиры, она внимательно осмотрела засовы. Оба были задвинуты. Цепочка на месте.

— Я в своем уме! — вслух произнесла она, опершись спиной на дверь.

Во время телефонного разговора Марти, казалось, поверила ей.

Но убедить других будет совсем не так легко.

Доказательства ее утверждения о том, что она подвергалась насилию, были недостаточно убедительными. Иногда она испытывала болезненные ощущения во влагалище, но это бывало не всегда. На ее бедрах и груди иногда появлялись синяки, соответствующие своими размерами кончикам человеческих пальцев, но она не могла доказать, что они возникали из-за грубых прикосновений насильника, а не являлись результатом каких-то случайностей в процессе обычной физической деятельности.

Сразу же по пробуждении она всегда безошибочно знала, если у нее побывал этот призрачный (хотя, увы, реальный) злоумышленник, даже если у нее не было болезненности между ног или новых синяков, даже не успев обнаружить пятно спермы на своем теле — она чувствовала себя грязной, вернее, оскверненной.

Но чувства, однако, не могли считаться доказательствами.

Единственным свидетельством того, что с нею был мужчина, являлась сперма, но она никак не подтверждала насилия.

Помимо всего прочего, предъявить властям испачканные трусики или же, что еще хуже, отправиться в больницу «Скорой помощи», чтобы там сделали соскоб из влагалища, потребовало бы от нее гораздо больших усилий, чем она сейчас была в состоянии выдержать.

Действительно, ее состояние, агорафобия, было главной причиной, из-за которой она так долго отказывалась довериться Марти, уже не говоря о полиции или других посторонних. Хотя достаточно просвещенные люди знали, что экстремальная фобия не является разновидностью безумия, большинство из них могли не помочь ей, а отнести ее слова к разряду странностей пограничного состояния. И если бы она принялась утверждать, что подвергается сексуальному насилию во сне, что это делает призрачный злоумышленник, которого она никогда не видела, человек, способный проходить сквозь запертые двери… Да услышав это, даже лучшая подруга, знающая ее почти всю жизнь, вполне может задаться вопросом: а не является ли агорафобия, которая сама по себе не есть психическое заболевание, предшественницей настоящего умственного расстройства?