Наполеоновские войны - Чарльз Дж. Исдейл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Образ не без изъяна
Итак, реформистский образ, с которым традиционно связывают наполеоновскую империю, скрывает довольно мрачную реальность. Внешне перемены были достаточно яркими: в различных государствах мы обнаруживаем навязывание рациональных систем территориальной организации, введение унифицированных кодексов, составленных по образу и подобию французских, уничтожение феодализма, реформу судебной системы, подчинение церкви гражданской власти, роспуск религиозных орденов, формирование современного бюрократического аппарата и реформу вооружённых сил по французскому шаблону. Масштабы этих перемен обсуждаются ниже, а здесь следует отметить ещё и определённое повышение социальной мобильности, поскольку многочисленные буржуа покупали землю и прорывались в новые иерархии наполеоновского государства. Но, несмотря на всё это, создаётся впечатление, что для Наполеона реформа представляла ценность только в той мере, в какой она способствовала его политическим и стратегическим целям. В 1812 г. он говорил своему комиссару в Берге:
«Это вопрос не вашего герцогства, а Франции. Я знаю… вы, может быть, понесёте убытки, но какое это имеет значение, если Франция извлечёт выгоду»[154].
Наполеон, одержимый борьбой с Британией, хотел сплотить всю свою империю в единый экономический комплекс, мощью которого противник был бы сокрушён, и в то же время рассчитывал пользоваться опорой на надёжных и эффективных союзников и сателлитов. Короче говоря, реформа была не целью, а скорее средством, и когда она вступала в конфликт с другими императивами, от неё фактически отказывались. Например, французы, не имевшие возможности править без опоры на местную элиту, как мы увидим, освобождали крестьян лишь формально, почти не уменьшая тяжести обременяющих их податей, а иногда даже ухудшали их положение. Ещё одним стимулом для этого, помимо необходимости успокоить имущие сословия, было обыкновение Наполеона награждать своих приверженцев крупными земельными имениями, что пробуждало у французов очевидный интерес к максимально возможному повышению доходов от землевладений. В то же время не обращалось внимания на то, что зарезервированные для этой цели имения препятствовали верховенству государства, нарушали его территориальную целостность и действовали как постоянный источник уменьшения государственных доходов. Притязания такого рода связывались с постоянно растущими потребностями наполеоновских войн, что только сокращало возможности таких государств, как Голландия и Вестфалия, проводить образовательные реформы или даже удовлетворять военные запросы Наполеона (Жером Бонапарт, отчаянно нуждавшийся в деньгах, даже сохранил многочисленные внутренние таможенные барьеры, вдоль и поперёк пересекавшие его королевство).
Тем не менее нельзя сказать, что перемены не происходили. Они, несомненно, никогда не бывшие единообразными, в отдельных случаях имели весьма замечательный характер, особенно в Германии, где правители срединных государств воспользовались уникальным случаем, предоставленным наполеоновской эпохой, для достижения давно лелеемых целей. Но как бы то ни было, самой яркой чертой империи остаётся та безжалостность, с которой Европа использовалась на службе у Наполеона. Империя, грабившая свои людские ресурсы и сокровища, превратилась не только в источник «бенефиций», но и в гигантский рынок для французской промышленности. Как говорил Наполеон Евгению: «Итак, твой девиз: la France avant tout (Франция прежде всего)»[155].
Глава IV
Сопротивление французам
Начало народной войны
«Мы продержались полчаса, каждый стрелял, пока мог. Выкатили пушки, но картечь не помогла… поскольку противник был построен полумесяцем, и она поражала лишь немногих, так как те ложились на землю за редуты… а каждый их выстрел мог попасть в нашу плотную колонну. Вскоре многие наши солдаты пали, и это… ускорило наш отход в город»[156].
Наполеоновская империя ни в каких отношениях не заботилась о народе. Управляемая элитой и на её благо, для простого народа она являлась изнурительным бременем: тяжёлый характер носили налогообложение и призыв в армию, а войска империи по большей части отличались мародёрством и дурным поведением. В то же время, она, конечно, помимо всего прочего не давала спокойно жить, часто представляясь совершенно чуждой населению, вызывая перемены, которые разрушали устоявшиеся формы жизни и угрожали вековым традициям. Эти факторы ещё в революционный период привели к напряжённости, породившей крупномасштабные крестьянские восстания во Франции, Бельгии, Люксембурге, Швейцарии и Тоскане, а в наполеоновскую эпоху они вызвали ещё ряд взрывов. К важнейшим из них относятся восстания в Калабрии в 1806 г., в Испании и Португалии — в 1808 г. и в Тироле — в 1809 г., и именно им будет уделено основное внимание в настоящей главе.
Как свидетельствуют приведённые выше заметки вюртембергского ветерана тирольской кампании, восстания часто ставили серьёзные задачи перед войсками империи: на подавление калабрийского восстания ушло пять лет, а с восстанием в Испании и Португалии — «испанской язвой» Наполеона — так и не удалось справиться. Одним этим обстоятельством, вероятно, можно оправдать мнение о том, что эти восстания имели огромную значимость в разгроме Наполеона, тем более, когда падение французской империи, как это часто делается, приписывают принятию европейскими державами концепции «нация под ружьём» как средства спасения. В этом отношении особую роль всегда придавали примеру Испании, поскольку испанское восстание воодушевляло народ на сопротивление в других странах, в особенности в Германии и России. А если эти восстания побуждали к национально-освободительному крестовому походу против Франции, то из этого следовало, что они также были «национально-освободительными», претворявшими в жизнь убеждение в том, что у народа есть право определять своё будущее и добиваться политических свобод.
Однако вряд ли можно ошибаться сильнее. Ни в одном из основных восстаний нет и следа современного политического сознания, к тому же весьма сомнительно, что они имели какое-то военное значение. Более того, открытый бунт был довольно изолированным явлением: если в Испании, Тироле и части Италии бушевали восстания, то в Германии этого не было, а несколько попыток поднять восстание в 1809 г. имели жалкий результат. Итак, очевидно, что должны были существовать определённые предпосылки для общего недовольства, которое могло переходить в открытое восстание, и при изучении их мы найдём ещё больше причин для несогласия с теми исследователями, которые приписывают эти бунты повсеместному «пробуждению народов».
