Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева

Снова зазвонила «вертушка». На этот раз это был Зариньш. Архипов подождал, пока Первухин выйдет из кабинета, потом сказал:

— Ты знаешь, он меня подвесил.

— Значит, ты неправильно себя вел! — загремело в трубке.

— Не кричи, — попросил Архипов. — Он хотел, чтобы я убрал Кутса.

— Как?!

— А вот так. Он хотел, чтобы я поменял Кутса на Пучкова.

Зариньш тогда уезжал за границу. «Как не вовремя я уезжаю», — все повторял он. И сейчас, должно быть, мучается, не зная, чем кончилось у Архипова.

Разумеется, он не смог бы ему помочь. Но был бы рядом — и этого достаточно. Сколько уже лет они рядом? С того далекого дня, когда долговязый десятиклассник Митя появился в доме на Трубниковском: Ляля пригласила его на свой день рождения. В тот — первый — раз он так и не понял, кем приходится Ляле этот парень в кителе со споротыми погонами — братом? Оказалось, дядей. Он был старше Мити на три года, но был фронтовик и потому неизмеримо старше. Почему-то он выделил Митю из компании «гогочек», собравшихся в тот вечер у Ляли. Это он так говорил «гогочки», вкладывая в это слово презрение к чистеньким мальчикам, ничего еще в жизни не видевшим.

Выяснилось, что Митя собирается поступать в тот же институт, куда уже подал документы Коля. Так они оказались вместе, и ничто — ни Митина женитьба на Ляле, ни развод с ней — не изменило их отношений, хоть были совсем разные: сдержанный, спокойный Архипов и шумный, как петарда, Зариньш. Любил он казаться барином, разговаривал покровительственно, но был преданным и верным. И должно быть, мучается сейчас там, в своей загранице, не зная, чем кончилось дело у Мити.

А дело кончилось тем, что Архипов выгнал, буквально выгнал из своего кабинета Пучкова, когда тот, нагло и весело улыбаясь, сказал в ответ на какой-то вопрос: «Разве не все ясно? Ведь вам звонили…»

Вскоре после этого Филимонов вызвал Архипова к себе и, глядя не на него, а на то место, где он сидел, спокойно и уверенно произнес:

— Есть мнение, что ты стал работать хуже.

Следующую секунду Архипов вспоминает как самую стыдную. Он зачем-то улыбнулся и вдруг увидел эту свою улыбку каким-то зрением изнутри и ужаснулся: улыбка была заискивающей. Секунда слабости и страха тотчас же прошла, и он встал с кресла, хоть разговор не закончился.

— Мы займемся твоим трудоустройством, — сказал Филимонов, тоже вставая и протягивая Архипову руку через широкий зеленого сукна полированный письменный стол.

Вот как это закончилось. Впрочем, нет, не так. Закончилось дома, куда он поехал после разговора с Филимоновым. Не мог вернуться в институт и поехал домой и дома упал, не дойдя до дивана, насмерть перепугав мать.

Когда очнулся, увидел, что весь в крови, и ковер в крови, и подушка, которую мать подложила ему под голову. Врач сидел около на корточках. Кровь шла носом, ее еще долго не могли остановить.

— Это вам повезло, — сказал врач. — Это как пробки при коротком замыкании: вылетают, и нет пожара.

— А так был бы пожар? — слабо спросил Архипов.

— Пожар не пожар, а инсульт был бы, — весело ответил врач.

— Елена Петровна! Вас к телефону.

Она теперь боялась телефонных звонков. Вдруг позвонят и скажут, что Митя умер. Останешься на всю жизнь вроде бы чем-то виноватой. А чем? Ей хорошо и весело с Вадимом. Неужели надо было от этого отказаться? Во имя чего отказаться?

— Во имя долга, — твердит мать.

Какой тут, к черту, долг! Кто кому должен, в конце концов? Может, это как раз Архипов ей должен за пустые скучные годы. Даже в отпуск никогда не съездили по-человечески. Курорты его раздражали. За границей были только один раз, и то в Болгарии. Архипов набрал с собой книг и все три недели от них не отрывался. Даже в ресторан — наказание какое-то! — только два раза удалось вытащить.

А Вадим — рыцарь. Для женщины, особенно когда ей уже за сорок, это очень важно. Так жить, как живет Архипов, можно только в юности, когда кажется, что еще две жизни впереди. Сейчас-то ясно, что впереди только то, что будет сегодня. С какой же стати ей отказываться от Вадима, который ее прекрасно понимает и именно так и говорит:

— Каждый день живи как последний день.

Позвонила мать, сказала, чтобы Ляля зашла после работы к Нине Константиновне, взяла рецепты и заказала бы для нее лекарства в аптеке.

Вот так всегда. Собирались сегодня с Вадимом в Дом актера. Впрочем, она успеет. Вадим подвезет ее и подождет в машине. Что за наказание! Другие разводятся и больше никогда друг друга не видят, а тут заходи к его матери, навещай его в больнице…

— Неужели ты не поедешь к Мите в больницу? — каждый день повторяла Ксения Георгиевна, и Ляля наконец сдалась, поехала.

Больница — ужас! Из чистого упрямства не захотел лечь туда, куда ему полагалось. На него там, видите ли, будут смотреть как на покойника. Вечные фокусы, вечная гордыня — до чего это ей надоело!

А тут еще говорят, что завтра возвращается директор. Когда он узнает, что Митя в больнице, поднимет панику, будет смотреть на нее волком, как будто и в этом она виновата. Коля, так же как мать, не может простить ей связи с Вадимом и того, что Митя ушел.

Выйдя замуж за Митю, Ляля не захотела менять фамилию. Осталась Зариньш, так ей больше нравилось. Здесь, на заводе, это имело свои преимущества. Фамилия у них редкая, и то, что Елена Петровна Зариньш из планового отдела — родственница директора, — знали все.

Это открывало немалый кредит, и она пользовалась им, не задумываясь. Отпуск — только летом, да еще зимой две недели за свой счет (в прошлом году ездили с Вадимом в Бакуриани). В отделе Лялю, впрочем, любили. Считали простой, свойской и не завидовали: кто ж откажется, если в руки плывет…

Не заходя в кабинет, директор идет в завод. Так здесь говорят: «в завод». Кто-то по его просьбе звонит секретарше:

— Директор в заводе. Если что — сообщите на пульт.

Только здесь, в заводе, Николай Викторович чувствует себя уверенно и счастливо. Даже когда что-нибудь не ладится (впрочем, что-нибудь не ладится всегда). Все равно — уверенно и счастливо. Но сегодня — нет. Сегодня, как только приехал домой из Шереметьева, узнал: Мите предложили подать заявление об уходе, он в больнице.

От этой новости что-то сдавило внутри и теперь не отпускает. Все видят: Зариньш мрачен, что-то случилось, но спрашивать не решаются,