Выстрелы с той стороны - Александр Ян

— Это как?

— А вот так. Спроси себя — что мы можем?

— Убивать.

— Плохо. Если первое, что тебе в голову лезет, — убивать, то лучше тебе бросить это дело.

Мэй вздохнула.

— Все поначалу верят, что они кого-то спасают и кому-то помогают. Потом проходит.

— Нет. Эней спас Игоря. Игорь — Энея. И никто никого не убил.

— Даже ваш Бог не творит чудес все время.

— С теми, кто сам не шевелит ничем, чудес не бывает вообще и никогда. Чудом было изгнание беса. Все остальное ребята сделали сами. Даже Игорь сам хотел, чтобы беса изгнали, понимаешь?

Он вздохнул, смазал маслом ещё полкартофелины — густо, как хлеб.

— Ты знаешь, что делать. Уговори его. Еще не поздно отыграть назад и начать заново. Поговори с ним. Скажи, что устала, что не можешь больше, что в этом нет смысла. Тебя он послушает. Скажи, что Курася хватит — а со штабом все и так понятно.

— Курась не продавал Пеликана.

— Не продавал — но чего мы хотим? Мстить? Командир считает, что мы не можем соваться по надежным людям, не разобравшись — но ты тоже права, если мы начнем большую охоту, нас сначала грохнут нахрен, а потом будут выяснять, чего мы хотели. И даже если выяснят, не поверят.

— Так что? — Мэй скривила губы. — Простим всех предателей, всех убийц? Боженька добрый, да?

Костя невозмутимо заглотал половинку картошки.

— Ты на меня-то карты не переводи. Допустим, найдем мы предателя. Допустим, зарежем. И нас при этом не положат. Дальше что будем делать? Дальше как?

— Не знаю я! Не знаю! Знаю только, что нет смысла докладывать о результатах штабу, который прямо сообщается с СБ!

— Это и я знаю. А что будет потом? Кто будет командовать, если — если! — мы разгромим штаб? Ты? Эней?

«Мы», фыркнула Мэй про себя. «Мы»! Как будто он соизволит ручки в крови замарать!

— Да хотя бы и Эней.

— Но как он будет командовать, если дурную пулю словит? Мэй, мы Пеликана местью не воскресим. Нам надо выходить на этого Энеева эксперта, выслушать его соображения и дело делать. А мы дурью маемся.

— Это для тебя дурь, — Мэй стиснула кулаки. — Ты же их не знал, поп. Ты же их ни дня не знал! Где ж ты воевал, если не понимаешь, как это — друзей терять?

— Да понимаю я, — он взял кулак девушки в свои лапы. — Но я видел, во что месть людей превращает. Не дай Бог. Если это случится… это еще хуже, чем просто пулю словить.

Мэй дожевала как-то мгновенно остывшую картошку… Носит же земля таких дураков. Попросила одна утешения, называется. Нет, ни бревна поп не понимал в людях. И это, вообще-то, успокаивало. Рядом с ясновидцем было бы страшно.

— Ладно, — Костя миролюбиво усмехнулся в бороду. — Нам через двадцать минут на вахту. Посуду вымою.

— Давай уж я сама вымою, тут всего ничего.

Поднявшись после мытья на палубу, она подошла к Энеушу и доложила:

— Картошка была с сосисками.

— И почему я с самого начала так думал? — он улыбнулся Хорошей Улыбкой. У него было две улыбки: Хорошая и Плохая. Хорошая — это когда Энеуш улыбался нешироко, чуть приоткрыв рот. Плохую — оскал под чуть приподнятой верхней губой, — Мэй видела еще когда они ходили в школу Каспера. А Скверная была — от уха до уха. На неподвижном лице это смотрелось особенно жутко, и Мэй надеялась, что он никогда так не улыбнется ей.

Жемчужину своей коллекции шрамов он показал Мэй вечером того же дня, когда они признались друг другу. Положил голову ей на колени и попросил посмотреть за ушами и возле самой границы волос на висках. Мэй пригляделась и не столько увидела, столько нащупала паутинно-тонкий рубец. Скоро он исчезнет совсем.

Для проникновения в окружение фон Литтенхайма Энеушу сделали пластическую операцию. Сняли своё лицо, заморозили, трансплантировали чужое. А потом чужое лицо снесло, а собственное не удалось восстановить, как было. Свои нервы погибли, растить новые — долго, а имплантированные металлические — это всё равно что огненная надпись на лбу, видны на любом сканере. Так что выше крыльев носа у Энеуша была тщательно воссозданная по фотографиям полумаска из его собственной кожи. Поэтому когда он не хотел напугать человека — то улыбался осторожно, чуть раздвигая губы. А когда хотел…

Над каналом прогудел снитч. Пролетев над яхтой, завис на миг. Заснял. Обычный снитч, диспетчерский. Конечно, если что, СБ с лёгкостью получит данные и от диспетчерской службы канала — но для этого они должны будут сначала сообразить, что именно и от кого нужно запрашивать. Снитчи — и уличные, и полицейские, и диспетчерские, поставляют такой объем информации, какой ни одна человеческая или даже вампирская команда обработать полостью не в силах — а машина что ж, машина дура. Она тупо выполняет свои задания: уличный снитч фиксирует участников движения, этот, канальный лоцманский — названия и номера судов, время прохода, — и через определенное время все эти данные превратятся в безобидный статистический файл, кроме сведений о тех, кто попал в «красную зону» — нарушителей. Если уличный снитч поймал тебя за рулем на неправильном развороте — то данные о твоей машине немедленно поступят в дорожную полицию и тебя задержит первый же коп. Конечно, и это само по себе не так страшно — если ты не в розыске. Но вот то, что твой файл отныне будет в «красном отделе» у дорожников или речников, может дать СБ-шникам лишнюю зацепку. Поэтому подпольщики вне сферы своей деятельности — самые законопослушные люди в мире. Они всегда ездят по правилам, переходят улицу в положенном месте и бросают мусор точно в урну.

Десперадо нравились портовые города. Это как мешок, который внутри больше, чем снаружи. Кого там только не встретишь, и всякой твари как минимум по паре, так что и немота, которую иногда приходится демонстрировать, — ну, как иначе сделаешь заказ в кафе или спросишь, как пройти туда-то? — не очень особая примета. Ещё и не таких эти портовые города видали.

Замолчал он в восемь лет, когда мама после прохождения адаптационного курса вышла замуж за начальника полицейского управления в Сигишоаре. Замолчал не сразу — а после того, как «папа» в первый раз изнасиловал маму и избил его самого. Просто приказал себе не кричать — а когда сознание вернулось, оказалось, что он и говорить не может — даже с синтезатором.

Случись это с кем-то из других детей, неладное заметили бы раньше — учителя, воспитатели, да просто знакомые… Но Лучан с матерью были из-за фронтира, от них ждали неровностей. Румыния перестала быть зоной рецивилизации полтора поколения назад, кто сам не помнил, тот наслушаться успел, как оно там, с той стороны. А потому мальчика жалели, надеялись, что отогреется — а уж на Штефана Дмитряну и вовсе не стали бы грешить — золотой человек, вырос здесь и никто, кроме шпаны, ничего худого, кроме доброго, о нем сказать не мог. Синяки и ссадины иногда замечали — но мальчишки есть мальчишки, мало ли с кем он дрался и где оцарапался — а он ведь дрался. И только внеплановый медосмотр открыл следы жутких избиений.