При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

— Больно уж вы горделивы! — неопределенно пробормотал Дубнов.

— Все, что у нас еще осталось, это гордость, — подымая голову, с горечью произнес Леон.

— Поди, у вас убийств не случается? — ухмыляясь, спросил Дубнов, подливая себе и товарищу мальвазии.

— Случается, и очень даже часто, но для этого есть открытый бой, — ответил Леон и, залпом опорожнив свой стакан, встал. — Прости, мне пора.

— Когда же начнем действовать? — протягивая товарищу руку, спросил Дубнов.

— Ты— когда хочешь, а я… я извещу тебя. Сегодня решится, как действовать. Прощай пока!

Леон кивнул головой, поправил папаху и, выйдя из палисадничка, поспешно зашагал немощеной улицей по направлению к Кремлю.

Дубнов, оставшись один, докончил бутылку, расплатился с кумой Ропчихой и, тихо посвистывая, повернул за угол питейного дома. Где, пройдя несколько шагов, остановился у плетня, продолжая насвистывать какую-то песенку…

Сумерки уже давно перешли в душистый вечер; на небе замигали звездочки; соловьи заливались звонче, и из ближней рощи доносились сюда все нежнее их чудные трели.

Молодой стрелец невольно залюбовался этим прекрасным весенним вечером и не заметил, как между темной зеленью липы и кустов сирени мелькнуло что-то светлое. Через минуту его шею обвили две обнаженные руки, и легкая кисея защекотала его щеки.

— Милая моя, желанная! — страстно обняв гибкий стан девушки, зашептал Дубнов, стараясь разглядеть черты ее лица; но в темноте ночи сверкали только, как звезды, ее большие черные глаза, да белело продолговатое и тонкое ее личико. — Что так долго не шла, люба моя? — сажая девушку на дерновую скамью, нежно спросил он.

— Тетки не пускали. Сейчас вернулась тетка Марфа и куда-то заторопилась вдруг идти; ну, обо мне и забыли; а я шасть сюда. А, свет мой, когда уйду я из дома этого! — с тоской произнесла девушка. — Тетка Марфа, как завидела тебя, так и начала тебя поносить! Ни одной косточки твоей не оставила в покое! А черномазого того, что с тобой был, ну мне выхваливать: и такой-то он, и сякой…

— Ишь, старая ведьма, губа-то у нее не дура! — сердито произнес Дубнов. — За князя задумала тебя просватать! Да не жирно ли будет? Поди, за него и любой боярин дочку свою высватает…

— А чем я хуже иной какой боярышни?

— Полно, Танюша, вздор молоть! Нешто за меня пойдет княжна какая? Всяк сверчок знай свой шесток, а ежели я тебе кажусь незнатен, то ты вольна над собой, никто тебя не приневолит.

— Чо ты, что ты, Провушка, свет очей моих! Да никого мне на свете не надо, кроме тебя! Ты-то вот возьмешь ли меня за себя, безродную, безплеменную?

— Возьму, лапушка моя, возьму, голубонька моя. Скажи только, родная, когда выкрасть тебя, красу мою ненаглядную? Видно, добром тебя тетки за меня не отдадут. Или вправду Бову-королевича тебе ищут?

Долго еще шептались влюбленные, и их любовной песне вторили шелест листьев да звонкие трели соловьиные…

VII. Неразделенная страсть

Елена Дмитриевна, придя с «верха», ожидала князя Леона, решив дать ему генеральное сражение, так как ее кипучая натура дольше не могла томиться и ждать.

Он много раз приходил к ней, они говорили, играли на джиануре, из которой боярыня выучилась наконец извлекать заунывные, печальные мелодии Грузии и Востока, думая своим искусством привязать к себе этого статного юношу, пылкого на вид и сдержанного, холодного в обращении. Однако Елене Дмитриевне не верилось, чтобы молодой князь оставался равнодушным к ее обаятельной красоте; она судила его сдержанность, как признак робости и неуверенности в успехе, и вот сегодня решила подбодрить его нерешительность.

Но князь Леон по обыкновению не торопился на свидание и уже изрядно опоздал; боярыня уже боялась, что сегодня ей вовсе не удастся увидеть его, так как ожидала, что ее снова скоро позовут в царские покои.

«И чего это царице попритчилось сегодня непременно ворожею эту слушать. Успела бы! — думала с досадой боярыня, нетерпеливо поглядывая на часы. — И чего же это он-то не идет?»

Но вот послышались торопливые шаги сенной девушки, и она ввела в комнату гостя.

Джавахов вошел, мягко ступая по полу в своих черных чевяках, поклонился хозяйке и, когда она, зардевшись, указала ему на кресло возле себя, молча опустился в него.

Девушка принесла два высоких железных шандала с сальными свечами и зажгла их, поставив на стол.

— В углу комнаты, на огромном поставце, стояла груда образов в дорогих ризах, осыпанных драгоценными камнями. Множество лампад теплились перед ними, наполняя комнату удушливым запахом масла. На открытых окнах стояли горшки с пышной резедой и розами; над окном висела золотая клетка с какой-то редкой заморской птицей.

Сенная девушка внесла, по заранее данному приказанию боярыни, поднос с бутылкой старой романеи, двумя серебряными чарками, и несколькими серебряными же и золотыми блюдами со всевозможными сластями.

— Выпей, гость дорогой! Отведай моей романеи! — сказала боярыня, подавая гостю полную чарку с вином и низко кланяясь ему. — Один царь это вино пьет… да вот ты еще, мой сокол! — певучим голосом причитывала Елена Дмитриевна, вызывающе глядя в смущенные очи своего гостя.

— За что такая мне честь? — теряясь под этим взглядом, произнес грузин.

— Будто не знаешь? — задорно закинула боярыня свою головку с тяжелой белокурой косой, скрученной на затылке, и глядя на него из-под полузакрытых ресниц.—

Ну, пригубь же, сокол мой ясный, омочи уста твои сахарные…

Она близко коснулась обнаженным круглым плечом плеча молодого человека; он почувствовал горячий трепет ее роскошного тела и невольно вздрогнул.

Елена Дмитриевна еще ближе прижалась к нему и, щекоча его смуглую щеку завитком белокурых волос, шептала, почти касаясь его уха своими губами:

— Будто не знаешь, не ведаешь, что ты дороже мне всего на свете! Истомилась я вся, любви твоей дожидаючись, моченьки моей терпеть больше нет! А ты люби меня или вели казнить, но жить без тебя я не могу, свет очей моих, ненаглядный мой!

Она обвила шею князя Леона своими красивыми руками и впилась поцелуем в его губы. Он не имел сил оторвать их от этого упоительного поцелуя.

— Любишь, любишь? — шептала Елена, покрывая его лицо поцелуями. — Милый мой, как мы счастливы будем! Повенчаемся, уедем, далеко-далеко… чтобы счастья моего никто не украл; орла моего цепью не опутал, жизни моей не отнял! Желанный мой! Никого еще так не любила я…

Она еще долго говорила князю Леону нежные слова, покрывая его лицо горячими поцелуями, но он уже не отвечал на них, тяготясь сценой и недоумевая, как прекратить ее. Его лицо делалось все сумрачнее и холоднее, в глазах загорался злобный огонек.

Как ни была ослеплена страстью избалованная красавица, но она скоро заметила, что ее возлюбленный довольно холодно принимает ее любовь.

— Что с тобой, сокол мой? — прижимаясь щекой к его щеке, стала допытываться она.

— Оставь меня, боярыня, — вырываясь из ее объятий, проговорил наконец князь. — Не следует женщине просить у мужчины любви! Наши женщины не так любят. Разве это — любовь? Блажь у тебя одна! Если бы ты любила, так другого не целовала бы! — с презрительной усмешкой проговорил он.

— Кого ж это я… целовала? — бледнея, но еще не сдаваясь, спросила Хитрово.

— Видел я, боярыня, — вставая, ответил грузин. — Видел сам, как ты горячо целовала князя Пронского, узнал потом, что любила ты его! А я… и взаправду было чуть своего сердца тебе не отдал! Уж очень красота твоя на редкость дивная, думал я, что и душа у тебя такая же чистая, как кажут очи твои, да, Бог помиловал, вовремя ты себя показала мне! Спали с меня твои чары, и стало тогда легко и свободно на душе моей. Не обессудь, боярыня! — Леон низко поклонился ей. — Думал, за делом каким зовешь, слуга я твой всегдашний… Только слуга! Прощай! — И он пошел к дверям.

Боярыня, смотревшая на него, бледная, с широко раскрытыми глазами, при последних словах вскочила, как раненная стрелой, с подавленным криком подбежала к грузину и, крепко схватив его рукой, скорее прошипела, чем проговорила:

— Так не любишь? Поиграл и будет?

— Успокойся, боярыня, — ответил изумленный князь. — Когда я с тобою играл?

— Так не любишь? — повторила в исступлении Елена, стискивая руку молодого человека.

— Не люблю! — спокойно и твердо ответил грузин, холодно глядя в ее красивое лицо, теперь обезображенное гневом и страстью.

— Ах! — простонала она, выпуская его руку и хватаясь за сердце, и у нее градом полились слезы. — Не любит, не любит!.. — с тоской шептали ее губы.

— Полно, боярыня! — подойдя к ней, проговорил Джавахов, невольно тронутый ее горем. — Это скоро пройдет, и на твоих щеках снова заиграет румянец, а очи твои снова заблещут радостью и… новой любовью.