Детство (Повесть) - Айбек

Буран, продолжавшийся около часу, как начался внезапно, так же внезапно и затихает. Но базар, прерванный в самый разгар торга, уже не оживляется. Казахи понемногу начинают разъезжаться, угоняют баранов, лошадей, верблюдов. Купцы и разъездные торговцы тоже один за одним садятся на лошадей и отправляются кто в Бешик-тау, кто в Караташ, кто в Чимкент, кто в Янги-базар. Мы с отцом едем не в Янги-базар, а совсем в другую сторону. Едем долго, — у меня уже в животе начинает посасывать. Отец все время хмурится, видно, недоволен базаром, то и дело достает из кармана пузырек с насваем.

Уже садится солнце, и горизонт пылает кроваво-красным пламенем. Повеяло вечерней свежестью. То там, то здесь завиднелись аулы. Молодые казашки шли кто за водой, кто встречать скотину. Женщины в огромных элечеках красовались серьгами, бусами, монистом. У девушек яркими маками цвели платки на головах.

Отовсюду слышалось перепелиное «пит-пылдык». А перепелки — моя болезнь.

— Смотрите, смотрите, перепелка! — кричу я, показывая отцу на внезапно взлетевшую перепелку. — Смотрите, вон она нырнула вниз!

Отец бормочет в ответ что-то неразборчивое.

Впереди показался казахский аул. Идут стада коров, телят, овец, коз. Кое-где женщины уже доят коров, овец. Кизячий дым от очагов тянется к небу. Отец сразу повеселел, заулыбался.

Подъехав к аулу, мы слезаем с коня. Женщины приветствуют нас низким поклоном. Из юрты, у которой мы остановились, выходит старик. Он здоровается с нами:

— Ассалам алейкум!

— Это мой сын, озорноват несколько, — говорит отец.

Поздоровавшись за руку, старик приглашает нас:

— Что ж, проходите в юрту, прошу!

Отец с хурджунами через плечо входит в юрту, вздохнув с облегчением, садится. Я опускаюсь рядом с ним. Юрта средняя, но чистая. Отец, поговорив о том, о сем, вдруг приказывает старику:

— Кстати, подложите корма коню, чтоб не стоял голодным.

— Хорошо, почтенный, сейчас, сейчас, — говорит старик.

Я удивляюсь и, когда хозяин выходит, говорю отцу:

— Стыдно же так, дада!

Отец весело смеется, тихонько поясняет мне:

— У них много кормов, дурень. И по натуре они все щедрые.

Я задумываюсь. А отец продолжает, улыбаясь:

— У них такой обычай: если прибыл в аул гость — верховой ли, пеший ли, знакомый ли, незнакомый, в холод ли, в жару, в снежную бурю, все равно — казахи хорошо принимают каждого. Сена, клеверу — пожалуйста. Бедняк ли, богач ли, всю еду поставят перед тобой, что есть — по достатку. Это исстари стало обычаем у казахов.

Внимательно оглядевшись по сторонам, присмотревшись к сундукам, шкатулкам, паласам, кошмам и обрешетке юрты, я говорю отцу:

— Юрта неплохая, видно, хозяин человек обеспеченный.

— Наверно, — говорит отец. — Коров-телят, овец-ягнят у него порядочно.

Вернувшись, старик разостлал дастархан. Поставил перед нами масло в небольшой чашке и в чашке побольше баурсаки. Затем, предварительно взболтав содержимое кожаного меха, налил отцу в небольшую крашеную деревянную чашку кумыса. Отец со словами: «Во имя аллаха!»— выпил кумыс и возвратил чашку старику. А я с голоду налег на баурсаки. Старик и мне подал чашку кумыса.

— Пей, джигит, пей!

Я жадно припал губами к чашке, но опорожнил ее лишь до половины и поставил на дастархан:

— Какой крепкий!

Старик засмеялся:

— Слабоват ты, оказывается, малыш.

— Он же ташкентский, не привык еще. В Ташкенте ведь кумысу нет, уважаемый, — говорит отец. — Зато он у меня грамотный, и письмом владеет, и книги умеет читать, даже коран без запинки читает по памяти.

— Вай-буй, правда?! Такой ученый?! — удивляется хозяин. — Наука — дело хорошее. А у нас никто не знает грамоты.

Молодая женщина вносит большую чашу бешбармака. Мы быстро расправляемся с этим кушаньем, в котором больше мяса, чем теста, и, пробормотав благодарственную молитву, проводим руками по лицу.

Я тихонько встаю и выхожу наружу. В небе уже поднялась луна, круглая, как колесо. Сквозь обрешетку юрт то там, то здесь мерцают тусклые огоньки чираков, пламя очагов. Свежий ветерок доносит смешанный запах разных трав. Где-то в темноте звенит песня. Слышится беспрерывный лай собак и время от времени — блеяние овец и коз. Конь наш с хрустом поедает свежий клевер.

Я долго брожу, перебирая в памяти свои впечатления за день. Смотрю на звезды. Потом возвращаюсь в юрту и сразу валюсь в постель.

Утром просыпаюсь, а отца рядом нет. Старик хозяин, кончив молитву, поворачивается ко мне, улыбается:

— Отец твой сбежал, бросив тебя.

— Неправда! Сегодня четверг, на базар, наверное, уехал?

Хозяин продолжает улыбаться.

— Вставай, свет мой, — говорит он. — Погода хорошая. В арыке ледяная вода журчит, иди умойся.

Я встаю с постели, выхожу наружу. Из-за гор, позолотив облака, поднимается солнце. Я спускаюсь в овраг позади юрты. С наслаждением умываюсь (вода в ручейке и правда ледяная) и возвращаюсь в юрту. А после завтрака, состоявшего из баурсаков и кислого молока, — иду с женщинами и ребятишками собирать курай. Вдали виднеются стада овец, ягнят. Я бегу по косогору, останавливаюсь около пастуха, худощавого старика с морщинистым лицом и реденькой бородкой, в грязном войлочном колпаке, в грубом рваном чекмене и латаных чариках. Приветствую его:

— Ассалам!..

Старик внимательно посмотрел на меня. Спрашивает:

— Откуда ты?

— Из Ташкента. А сюда к знакомым приехали.

Старик прилег на бок, я подсел к нему. Начинаем беседу.

— Дедушка, скажите, волки есть в этих местах? — интересуюсь я.

— А как же, есть. Появляются, свет мой.

— А какие они бывают, волки? Говорят, они душат барана, сразу вскидывают на спину и уносят.

Старик смеется:

— Неужели ты не видел? Никогда не видел волка?!

— Нет-нет, никогда не видел. Даже не представляю, какие они. Слышал только, что злые… от бабушки, от мастери, от товарищей.

Старик сплевывает насвай. Подумав, говорит:

— Волк злой, хищный зверь. При одном слове волк у пастухов душа подступает к горлу. Волчий род жаден до овец. Овца она смирная тварь. А волк тихонько подберется и выжидает, оглядывая стада. Потом сразу бросается, душит овцу и убегает, вскинув ее на спину. Но пастухи, они сметливые. Собаки у них тоже чуткие и в хитрости не уступят волку. Есть такие, что в открытую схватываются со зверем. Случаев всяких с волками много можно рассказать, сын мой, только слушай.

Я даже рот разинул:

— А ну, расскажите, дедушка, хоть один. Говорят, волки и на лошадей и на ишаков набрасываются, это правда?

— Верно, сынок. Если волк голоден, он становится донельзя свирепым, и лошадь и ишака может зарезать.

Мне сразу пришелся по душе этот мудрый и знающий старик. Но беседа наша была неожиданно прервана. Откуда-то появились двое конных: один лет тридцати пятисорока, расфранченный, с плоским красным лицом и с недобрым взглядом прищуренных глаз, второй молодой худощавый джигит с жиденькими усами. Я вскочил, поприветствовал их саламом. Но всадники даже не посмотрели на меня, только бормотнули что-то в ответ. Старик тоже не торопясь поднялся.

— Почему ты оставил скот и болтовней занимаешься тут? — закричал на него красномордый.

Старик, заметно смущенный, начал было оправдываться:.

— Господин, скотина пасется спокойно, и пастухи все на местах… — Но сразу же овладел собой. — Ну, а вы, на» верное, уже в Турбате побывали? Проигрались подчистую и теперь — кошелек пуст, хурджуны пусты — на нас зло срываете?

— Старый пес, тебе-то какое дело? Или ты моему скоту хозяин? — Багровея от ярости, бай поднял плеть, но ударить видимо не решился. Пробормотал только: — Борода седая у тебя, а то бы…

Видимо не зная, на ком сорвать зло, он вдруг повернулся ко мне:

— А это что за сартенок? Убирайся отсюда! Отправляйся своей дорогой!

Я понимаю, что спорить с ним бесполезно, молча поворачиваюсь и возвращаюсь в аул.

В ауле много подростков, ребят — моих сверстников. Я быстро перезнакомился со всеми. Вместе с ними ездил верхом на коне, и на ишаке, и на муле, побывал у конских табунов, овечьих отар. Вместе с женщинами и детишками собирал кизяки, курай на топливо. Не в пример тому, краснорожему баю, эти люди действительно были душевными, отзывчивыми и щедрыми в своем гостеприимстве.

Через три дня приехал отец.

— Ну как, — спрашивает, — пить кумыс научился? Поправилось тебе в ауле?

— Мне было хорошо здесь. Много товарищей нашлось, — ответил я. И это была правда.

Попив чаю и немного отдохнув, отец на прощанье подарил хозяину юрты пачку чая и пригоршню сахара. Мы сели на иноходца и отправились в Янги-базар.

В Янги-базаре я не стал задерживаться, вскоре уехал в Ташкент и наутро, перекинув через плечо сумку, уже пошел в школу.