Новый Мир ( № 10 2005) - Новый Мир Новый Мир

Она переменилась у него на глазах. Щеки порозовели, из глаз ушла желтизна, они распахнулись, как алтарные врата, и засияли какой-то детской, требовательной доверчивостью: вот сейчас он поможет ей, все ее несчастья кончатся, пройдут, как дурной сон...

Ее тяга к нему была подлинной, дрожащей, неигровой — он умел различать подделки... Каждая жилочка ее дышала... От нее шла — свобода... Как будто выбросившись из окна падаешь — вверх... Летишь... Новизна, которую нельзя изучить и потом повторить с другой. Только с ней...

Молодец, мболодец, не пропустил! — похвалил он себя.

Журчание вынуло его из дремы. Открыл глаза: Марина разливает фыркающий кипяток. Ручка огромного, какого-то несоветского чайника обернута той тряпкой, что при встрече торчала из ее фартука.

— Моя любимая чашка, гостевой стакан... — приговаривает она. — Чем хорош большой чайник? Никогда не успевает полностью выкипеть, — произносили ее губы, а взгляд искоса выпытывал: это было только для меня или для тебя тоже?

Скорее вопрос неопытного мужчины, чем женщины. Но она спрашивала не о физике, она спрашивала о другом. О том, о чем только без слов... Беззащитность сильной, самостоятельной женщины — притягивает...

Евгений неторопливо сел — диванная пружина, молчавшая до этого, робко скрипнула. Он спустил ноги на пол, сунул их в ботинки, подмяв задники, и, не одеваясь, хотя в комнате было прохладно, не накинув даже рубашку на свои рельефные, твердые мускулы, переместился на табуретку. Ту, с которой полчаса назад поднялась Марина.

Голышом все-таки зябко. Вернулся к сброшенной одежде, выудил сатиновые трусы и натянул их. Не красуясь, но и не скрываясь. Чувствовал — следит... Приязненно. Понимая и принимая...

...Я любовь узнаю по жиле, всего тела вдоль... Стонущей...

Металлическая чашка нагрелась, долго держать ее в руках было больно, но он вытерпел — не поменял ее, Маринину, на удобный стакан в подстаканнике, а осторожно, не касаясь горячих краев губами, влил в себя глоток чаю.

Думать ему не мешали.

Обычно он сразу раздваивался: душа как бы сверху наблюдала за клубком из двух тел, одно из которых — его. Без телесной радости почти никогда не оставался. Сказывалось умение выбирать и раскрывать партнерш. Но только что было по-другому: он не отделялся... Он оживал, как оживает янтарь на женской груди...

С наскоку прорваться к пониманию, к словами выговариваемой ясности не получилось. Оставим на потом... Дар этот — новое, пронзительное ощущение — у него теперь не отнять...

— “Тишина, ты — лучшее...” — напомнила Марина именно в тот момент, когда невидимая, но осязаемая связь между ними стала истончаться. — Молчать рядом, молчать вместе — это больше, чем говорить... Как это иногда надо, чтобы кто-то рядом молчал! Поэтому люблю горы! Гордые горы... А волны всегда подлизываются... Горы — благодарны. Ты любишь ходить? — вдруг спросила она, закуривая очередную папиросу. Опять не дождалась мужской помощи.

Евгений как раз поднес чашку к губам, поэтому не поспешил с ответом, а спокойно сделал очередной глоток. Взгляд Марины скользнул по его голым, крепким икрам.

— Конечно, любишь. — Она резко встала со своего стула и, выходя из комнаты, обронила: — Для меня в жизни прежде всего работа и семья. Все остальное — от избытка сил. По линии животных удовольствий я просто бездарь. В уборную хочешь? Налево по коридору.

Ого... Вопрос по существу.

Он хотел.

Боже, почему тут так грязно? Дернув ржавую проволоку, которая свисала с треснутого, подтекающего бачка, он сделал усилие над собой, чтобы смыть из памяти этот запах и этот срач — такое привязывается и потом долго живешь внутри запоминающейся картинки.

Забил ее, подумав о Марине.

Выпроваживает?

Почему?

Не хочет, чтобы он пересекся с ее сыном?

Если так, то выскакивает новое “почему?”. И это захотелось узнать... Когда-нибудь...

— С тобой легко ходить. Хорошо держишь шаг. По походке узнаешь человека не меньше, чем по рукопожатию.

При расставании, после долгой ходьбы в быстром темпе, требующем навыка и выносливости, Марина даже не попросила, а именно потребовала дать адрес для своих писем.

Он уже знал, что женщинам бывает трудно от него оторваться. Хочет договорить? Через день-два пройдет...

Главпочтамт, до востребования — другого удобного места у него не было. Возле “Кировской” как раз жила молоденькая пышка — хористка из Большого театра, к которой он наметил перебраться...

Жена тоже знала, что он раз в неделю проверяет корреспонденцию.

Письмо от Марины пришло на следующий день после их встречи. Он догадался, зашел на почту...

Фантастика! Такое с ним впервые. Анна ни разу ни строчки не написала. “Терпеть не могу писем и телефонных разговоров”, — объявила ему в самом начале.

А эта... Выходит, она вернулась домой, сразу, не медля ни минуты, села за стол, исписала три страницы и тут же выскочила к почтовому ящику, чтобы поспеть к вечерней выемке...

Четкий, почти каллиграфический почерк с левым наклоном, добавления сверху, снизу, с боков, два постскриптума, сноски... Слова и целые фразы — подчеркнутые, в разрядку, написанные прописными буквами... Азартный бег с препятствиями. “Дружочек...” “Женюшка...” Только эти обращения усмирили вихрь, который вырывался из каждой страницы.

Приязненный разбор его первой повести занимал большую половину письма. Каждый абзац заканчивался требовательным советом. “Ничего нет полезнее растяжения душевных жил”. Душа, мол, только так и растет. “...Чтобы отозваться, надо услышать, отдать — ПРИНЯТЬ!”

Подробное описание возможностей встреч — распорядок дня ее самой, сына, даты передач мужу и дочери — два раза в месяц в разных местах...

И итог: она меньше всего хотела бы, чтобы деловую точность он принял за душевную настойчивость. “Мне человек нужен, поскольку я нужна ему. Без оклика никогда не напишу. Писать — входить без стука”.

Буря? Конечно... Но он верил в свои силы...

8

Теперь по утрам, расчехляя свою машинку в доме временной подруги, Евгений вспоминал, что у Марины сейчас на столе — очередной Пшавела, что свое у нее — только письма... Жаль... Но и у него положение...

Он предпочитал делать, а не обещать, особенно если хода никакого не просматривалось, но однажды — Марина вслух перечисляла свои недельные проблемы, обдумывая, куда бы вклинить их встречу, — и у него вырвалось:

— Я чувствую угрызения совести, так хочется помочь.

— Это уже помощь. — Ее реплика была мгновенной.

Такое пронимает...

Он отложил свою рукопись. Вник в ситуацию.

Хозяева временного Марининого пристанища на улице Герцена вернулись с юга, и она с сыном пока ютилась у родственников, в шестиметровой проходной комнате. А багаж... Недавно вызволенный багаж, который больше года пролежал в таможне под арестом, потому что был адресован на имя дочери... Уже целый месяц Марина раздаривает вещи и книги, но разве за такой срок можно разделаться с имуществом, нажитым за семнадцать лет заграничных скитаний...

Евгений взял у нее только томик Данте: Анна так пела его по-итальянски, что то и дело хотелось заглянуть хотя бы в перевод. Из озорства он попробовал присвоить и Аннины “Четки” с равнодушно-учтивым авторским инскриптом, но Марина не дала. Конечно, не из жадности и не от недостатка любви к провокатору. В ее “нет!” явственно читалось: у этой тяги к той, совсем не сопернице — судя по порывистым стихам, ей посвященным, — еще есть будущее, есть надежда...

Пять ящиков с книгами стояли в чужом коридоре. Носильное, постельное и хозяйственное было упаковано в корзины, тюки, чемоданы и большие кожаные мешки, привезенные из Парижа. Куда все это?

Марина дала уже четыре объявления в газету — ищу комнату, бегала по самым призрачным адресам. Одинокую бы взяли, но матери с сыном никто не сдавал. Письма в инстанции и хлопоты знакомых — вялые или усердные? — тоже впустую... Тогда она стала тупо, как на работу, ходить в Литфонд. надеялась им надоесть: “В конце концов они что-нибудь найдут... Хоть ради того, чтобы от меня отделаться”.

Сопроводить ее — вот первое, что пришло на ум Евгению.

Где встретиться? Логичнее всего на углу улицы Горького и Охотного ряда: обоим добираться минут пятнадцать — ему на метро, ей пешком. Небольшой крюк для любительницы ходить — не жертва.