Неподвижная земля - Алексей Семенович Белянинов

Старый атан неохотно опустился на колени.

VI

Еке-Утун был маленький, невзрачный поселок, выросший на месте старой казахской зимовки.

Но после песков он казался столицей.

Воронов и с ним Шеген прошли мимо глинобитных домиков с подслеповатыми окнами. Улица вывела на площадь, обставленную домами побольше, — райком, райисполком, милиция, почта, магазин, Дом культуры и садик — довольно чахлый, но все же садик.

— Теперь до вечера будем ждать? — спросил Шеген.

— Придется, — отозвался лейтенант. — Кто же знал, что он куда-то уедет. А кроме него нам разговаривать не с кем.

В глинобитном домике с вывеской «Шайхана» буфетчица-татарка сразу предупредила их из-за стойки:

— Хлеб только по карточкам…

— Мы не за хлебом, — ответил Шеген.

— Чаю нету…

— А что же есть? — спросил Воронов.

— Морыс…

Подозрительный темный морс, отдающий сахарином, они пили из поллитровых стеклянных банок, сидя на табуретках возле колченогого стола.

— А вот все равно, — сказал Воронов Шегену, — после песков — будто в ресторане… Мы всегда в ресторан, в самый лучший, закатывались… С ребятами, когда из экспедиции, после поля, попадали в город.

Он хотел еще рассказать, как они проводили там время, но открылась дверь и в чайхану вошла девушка. Одежда на ней была и не казахская национальная, но и не городская. Правда, на голове шапочка с пером филина, но вместо привычного бархатного камзола — какой-то военно-морской бушлат, неизвестно как попавший в эти края.

И Шеген, и Воронов проводили ее глазами — от дверей и до стойки.

— Апа, мне хлеба надо, — сказала девушка буфетчице, протягивая карточку, напечатанную на толстой оберточной бумаге. — С утра за саксаулом ездила, а магазин закрылся. А мне на дежурство сейчас.

Пока буфетчица отрезала сегодняшний талон от шершавого листка, пока взвешивала четыреста граммов тяжелого темного хлеба, Шеген, понятно, постарался завязать знакомство:

— Салем, красавица…

— Салем… — ответить ответила она, но головы в его сторону не повернула.

— Ты отзываешься только на это имя? — продолжал он. — Или у тебя есть еще какое-нибудь?

Ответ ее прозвучал холодно:

— Зачем вам мое имя?

— Чтобы запомнить его и вздыхать, повторяя про себя… А где ты дежуришь сегодня? Можно спросить?

Она промолчала, и буфетчица, весело и многозначительно улыбнувшись, постаралась ее выручить:

— Спросить можно, а ответить нельзя. Это военная тайна.

— Ничего, — настаивал Шеген. — Я такой человек — мне доверяют и тайны.

— А эту нельзя, — сказала буфетчица.

Девушка взяла хлеб, и дверь заскрипела, пропуская ее. Глаза Шегена проводили неприступную красавицу в обратном направлении — от стойки до выхода.

Лейтенант засмеялся:

— Что, Шеген?.. Пожалуй, эта девчонка еще построже того старика в Каркыне?

— Да… Старик… — осуждающе сказал Шеген. — Наверно, забыл, как сам был молодым. Ночью пошел к снохам в юрту… Вот нашелся караульщик!

— Ну, нет! Как раз он все помнит про молодость, — возразил ему лейтенант. — А ты бы что хотел? Старик — попадись вы ему под руку — и по шее надавал бы охотникам за чужими женами!

Буфетчица вышла из-за стойки и подсела к ним.

— Ты не обижайся, парень, Шеген кажется, тебя зовут?.. Такие джигиты, как ты, встречаются не каждый день и в невоенное время… Но бедная наша Акбота никак не может забыть своего горя…

— Муж погиб? — спросил Воронов.

— Да. Молодой. Они всего полгода успели пожить. И она из колхоза приехала сюда, в Еке-Утун, к своей матери. На почте работает. Телефонистка. Морыс будешь еще?

Лейтенант расстегнул брезентовую полевую сумку, достал оттуда плоскую алюминиевую фляжку.

— Что — морыс?.. До вечера еще далеко. Можно пока по служебной принять.

— Можно, — согласился Шеген.

Буфетчица оживилась:

— Если и мне нальешь, я дам закусить хлеба и мяса.

— А ты разве пьешь?

— Ай, если никто не видит, можно, — ответила она лейтенанту и суетливо вернулась к себе за стойку.

В песках, на старой, давно заброшенной зимовке, все же сохранилось несколько оплывших мазанок. Со стороны казалось — никого здесь нет в этот тягучий полдень, когда солнце стояло посередине неба, а пустыня подернулась маревом.

В крайней мазанке, у пустой глазницы окна, сидел парень — тот самый Касым из группы Жихарева. Бинокль висел у него на груди, но сейчас вокруг не было ничего такого, что надо было бы рассматривать в бинокль.

Касым встрепенулся, как человек, врасплох застигнутый опасностью: из-за кривого бархана вдали, но не так, чтобы очень далеко, показался верблюд с всадником.

Касым схватился за бинокль.

Это был Алибай. С двустволкой за плечами, он погонял атана и о чем-то заговаривал с девочкой — ее голова высовывалась из большого полосатого коржуна. Девочка упорно молчала, не глядя на него, не отвечая ему ни словом.

Весь сжавшись, словно боясь, что его можно заметить снаружи, Касым следил за Алибаем — гораздо дольше, чем требовалось бы, чтобы бесшумно поднять тревогу. У Касыма вырвался вздох облегчения, когда всадник на верблюде миновал открытую лощину и скрылся за цепью барханов.

— О аллах!.. — негромко сказал Касым.

Он сидел, тяжело дыша, и схватился за автомат, услышав, как снаружи под чьими-то шагами зашуршал песок.

Тот, кто подходил к землянке, окликнул:

— Касым…

Халлыназар вошел и присел на корточки у стены.

— Старшина Жетибаев сказал: «Смени Касыма».

В другом доме, куда пустыня намела холмики песку, Жихарев растянулся в простенке, подложив под голову кавалерийское седло. Рядом с ним устроился старшина, а в стороне, у прогоревшего почти костра, лежал Нуралы.

Как всегда мрачный, Сарсенгали выбрал место в углу, возле развалившейся печки.

Касым, войдя, опустился на расстеленную попону. Сарсенгали что-то проворчал. Видимо, это была давняя неприязнь, вражда, когда один вид человека вызывает прилив злобы.

— Все тихо?

Старшина задал вопрос, не поднимая головы.

— Тихо?.. — не то подтвердил, не то переспросил Касым, стараясь по лицу Нуралы определить, не заметил ли кто-нибудь еще мальчишку на верблюде. — А кто будет здесь в это время?

Нуралы добавил:

— Еще сентябрь не кончился… Все на джайляу.

Опять глухо заворчал в своем углу Сарсенгали, и Нуралы, подождав, не выскажется ли он яснее, и, не дождавшись, продолжал:

— Кумыса бы сейчас… Осеннего… Кто любит майский или июньский, а я сентябрьский. Это меня бабушка приучила… Я у нее и у деда воспитывался. Отца ведь я не помню.

Обращался он к Касыму, и Касым ответил:

— У меня мать кумыс делала. Я такого не пил больше нигде, ни у кого.

Сарсенгали прорвался наконец:

— Что за песня у вас у обоих?! Какой кумыс? Зима скоро… Но Касым… Я знаю, почему Касым твердит: джайляу, джайляу… У тебя, парень, осталась дома жена? Красивая?

— Жена? — удивился Касым. — У меня жены нет.

— А что же старик в Каркыне говорил: перед