Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Решил наведаться к нему. Даже и не знал, о чем говорить будет, — просто так, взглянуть, как живет.
Жил Шленда не в хоромах, но домик имел приличный, крепенький. Перед окнами раскудряв–кудрявая черемуха росла, в огороде — картошка, кочаны капусты, молодым листом лопушились… Хрюкала свинья с подсвинками в пристроечке вроде хлева. В самом доме, правда, порядка было меньше — много здесь обитало мелкого народу, склонного к чехарде и тарараму. Старших Шумейко узнал сразу — они были тогда на реке, — а меньшие, так те и сейчас дома не сидели. На столе, застеленном скособочившейся клеенкой, в беспорядке стояла немытая посуда.
Шленда застеснялся даже, сказал натянуто:
— Правду говорят: без хозяйки, как без помойного ведра.
И небрежно смахнул рукавом крошки со стула, пригласил садиться. Шумейко сел.
— А жена где же, заболела, что ли?
— Да как сказать? Здоровье, понятно, не прежнее. Все книзу гнемся. Но пока, слава те, не в больнице — в доме отдыха под Петропавловском, горячие ванны принимает.
Шумейко посочувствовал:
— Без жены, конечно, туговато…
— Ничего, кое–как управляемся. Бездельников, правда, много.
Закурили.
— В этом году шиповник густо цвел, — сообщил Шленда, деликатно подводя гостя именно к тому разговору, ради которого тот и пришел: чего, в самом деле, волынку крутить. — Верная примета, что кижуча много будет.
— Возможно, — согласился Шумейко. — Вам, местным, лучше знать приметы. Но ведь это природная примета. А кижучу да и другим лососям ставим противоестественные препятствия как раз мы, люди. Воюем с природой! Как там цветет шиповник, густо или не густо, хищнику плевать. Его дело — выгребать реку, пока в ней будет ковылять хотя бы один полудохлый лосось.
Инспектор пространно развивал свои мысли на сей счет, может быть, не очень гладкие и не очень для Шленды убедительные. Говорил о том, что можно еще понять здешнего мальчугана, для него хищничество, тем более раз родители одобряют, всего только забава, спорт. На материке они бьют из рогаток воробьев, здесь — с пеленок охотятся и ловят рыбу, знакомы с оружием и ловецким снаряжением. Но ладно уж — дети. С них особый и тонкий спрос.
Шленда, наконец, не утерпел:
— А мне, что же, в магазин за ней, когда она два рубля семьдесят балык, а то и все три сорок?
Шумейко подумал, что ослышался (в магазин хотя и заглядывал, но редко; да и балыки до последнего времени в продажу не поступали).
В общем разговора со Шлендой не получилось. Инспектор ушел, едва ли в чем его убедив. Кроме как в том разве, что отныне ему, Шленде, на реке снисхождения не будет. А прибедняется он зря; хозяйство у него есть, зарплата немалая, в крайнем случае пить будет пореже…
Однако цены на рыбу непосредственно в местах, где ее ловят, инспектора несколько смутили. Для здешних краев нелепые цены. Попутно заглянул в контору рыбкоопа — справиться.
Ему показали прейскурант, где была проставлена твердая общесоюзная цена на ту или иную рыбу того или иного приготовления. Все было правильно. Никакой отсебятины.
И эта «правильность» Шумейку взорвала:
— Ну и пусть продают по прейскуранту там, где этой рыбы нет! Голец семьдесят семь копеек кило! Ну хотя бы еще четвертак, это куда ни шло. Да на черта же нужна мне будет за такую цену ваша магазинная полутухлятина, если я возьму сетку и поймаю сколько мне нужно свежачка?! Вот что толкает на браконьерство, смотришь, даже порядочного в общем человека, честного труженика: рыбы хочется, и рыбу легко можно взять, она под боком, а в магазине к ней не подступись.
Бухгалтеры рыбкоопа согласно в такт развели руками: мол, мы–то тут при чем? Прейскурант для нас указание свыше.
И они действительно ни при чем, их дело бухгалтерия. А вот представитель рыбоохраны молчать об этом не должен, потому что такие цены на лососевых в пределах сельской Камчатки экономически несостоятельны. И он, конечно, сообщит об этом в Петропавловск своему непосредственному начальству, пусть они в квартальном отчете и сию благоглупость не обойдут.
Неожиданно собрался он к вечеру проведать Аиду Воронцову, поделиться с ней то ли этими соображениями то ли вообще потолковать — ну, черт возьми, на личные темы, что ли… Вот почему не тянуло его все эти дни к Шалимовой Кате! Не потому, что братец ее компрометировал, что слава по поселку разошлась о камне, брошенном ей в окно… Подсознательно не столько мучила, сколько мутила его несерьезная мечта о встрече с Аидой Воронцовой, поселковым врачом, девушкой в очках, которая, говорят, и на порог никого не пускает из мужского пола. Даже и лицо ее ни разу не возникло перед ним явственно, а вот томили предчувствия, грызла беспредметная тоска.
Он не один раз постучал, прежде чем ему открыли. Аида стояла на пороге тоненькая, утомленная и недоумевающая.
— Вы?
— Извините. Наверное, с постели поднял?
Нет, нет… Читала лежа, думала…
— Я. знаете ли, не за помощью. Не по болезни.
Я здоров.
Аида скупо улыбнулась.
Что ж, догадываюсь. Вижу. Ну, проходите, раз так серьезно…
Все–таки на порог и даже за порог она пускала — смотря кого…
Первое, что бросилось Шумейке в глаза, — это книги, громоздившиеся на столе стопками, — Золя, Золя, Золя, Бальзак, Бальзак, Стендаль, Достоевский, — и полупустые, в целлофане, пачки нездешних сигарет: «Солнце», «Шипка», «Джебел», очень красивые «Трезор», «Пелл — Мелл»… И курган окурков в хрустальной пепельнице, словно апофеоз вредного, на износ и гибель, курения.
В Таежном Аида выглядела чужеродно, как и роскошная хрустальная пепельница с золотым ободом — чей–то ко дню рождения подарок, — в голой комнате без обоев, картинок и вышивок, не обставленной мебелью: стол, два стула, раскладушка; в кухоньке легкая обеденная посуда, сверкающая стерильно, и громоздкая выварка для белья. Но шила Аида здесь уже года два, жила и работала…
Шумейко смотрел на нее жадно, взгляда не отрывая, уже и неприличным это становилось. Да и что в ней, чтобы так смотреть? Узкое белое лицо, впалые щеки, скуластенькая, узкие, врастяжку, очки, тонкая в талии, движения медленные, вялые, непривычно тихая речь. Она совсем не походила на ту довольно общительную и деятельную женщину, с кем свела его судьба в больнице. Это слегка его обескураживало.
Он стесненно спросил:
— Скучаете?
— Нет. Некогда. Много работы.
— Это плохо или хорошо?
— Это хорошо, иначе скучала бы. А сейчас просто устаю.
И вдруг, преодолев стесненность, быть может даже неуместно, сперва сбивчиво, а потом все уверенней, как бы отчитываясь перед самим собой, анализируя собственные просчеты и ошибки, Шумейко поведал ей о всей своей отшумевшей молодой жизни, о всех незадачах и задачах, ничего особенно и не тая. Он говорил долго, а она слушала внимательно, не перебивая, но не меняясь в лице, не выражая ни взволнованности, ни печали, глядя мимо него, вскользь, на стопку книг, в окно, занавешенное лоскутком белого ситца (как в палате).
Он рассказал заодно и о логове браконьеров, о Бескудникове, Шленде, Шалимове, только о Кате не вырвалось в его беспорядочной исповеди ни слова, что–то внутри вяло сопротивлялось воспоминаниям о ней, и чем больше ему хотелось открыться до конца, тем гуще и вязче утопало это желание, прямо–таки захлебывалось в бессознательном сопротивлении.
Аида тихо сказала, подумав, вероятно, о Шалимове, о Шленде, о Бескудникове:
— Чего стоили бы добродетели ханжей и героев, если бы не было самых что ни на есть прописных сволочей. Жесткость, говорите вы, нужна, мол, жесткость. Мы, врачи, тоже бываем жесткими, даже, возможно, жестокими, когда возникает необходимость принимать суровые и быстрые решения, но в конечном счете за всем этим стоит вера в то, что человеку будет лучше, что он будет — жить. Словом, за всем этим стоит доброта. Но и мы, врачи; ошибаемся… и как это страшно, нелепо, непростительно — ошибка врача! В нерешительности она потерла переносицу, даже сняла очки, взглянула на собеседника, почти не видя его. — Ну бог с ними, с браконьерами. А вот вы рассказали мне о Люсе Левандовской… об этих дурацких трусах… врачу, конечно, можно и не то рассказать, я понимаю… Но не было ли в вашем к ней отношении именно какой–то ошибки, предубежденности, безосновательности суждений?
Возникло молчание, и оно подзатянулось и создавало холодок неопределенности, чего Шумейко не хотел ни умом, ни сердцем.
В Аиде привлекала утонченность черт и беззащитность — впрочем, вероятно, влекла еще и некая, скорее подразумеваемая, чем явная, возвышенность духа, изощренность чувствований, нечто такое, чего Шумейко у других женщин не встречал. Но она выглядела усталой и заброшенной. В то же время холодноватой и надменной. Ее хотелось робко пожалеть. Да только с какой стороны подступиться, чтобы ненароком не обидеть, не показаться грубым?