Экслибрис. Лучшие книги современности - Митико Какутани

у Набокова на старших курсах в Корнеллском университете, призналась, что автор изменил ее манеру чтения и письма: «Он научил меня важности правильного подбора слов и расстановки их в верном порядке».

Однажды Набоков сравнил романиста с Богом, утверждая, что настоящий художник – «тот, кто заставляет планеты вращаться и лепит нового человека из ребра спящего» – берет за основу хаотичную реальность, рекомбинирует ее атомы, составляет схемы и дает им имена. И в собственных произведениях он представал иногда как своенравный кукловод, хладнокровно обрекающий на смерть и разочарования своих несчастливых персонажей. Этот холодный, отстраненный Набоков лихо расправился с матерью рассказчика в «Лолите» при помощи двух слов, заключенных в круглые скобки: «(пикник, молния)». От хорошеньких героинь в книгах «Красавица» и «Весна в Фиальте» он избавился несколькими фразами, а в «Возвращении Чорба» лишил бедного героя новой невесты одним абзацем.

Подобные истории снискали Набокову репутацию бессердечного человека, но здесь в рассказах есть и оттенок душевной меланхолии, коренящейся в опыте изгнанника, эмигранта, в остром осознании автором мимолетности жизни. Набоков вырос в богатой аристократической семье в дореволюционной России – мир, прекрасно нарисованный в его ослепительных, подобных творениям Пруста, мемуарах «Память, говори»[49], – и был вынужден дважды менять страну проживания. В 1919-м семья автора бежала от большевиков и обосновалась в Берлине, где отец Набокова был убит фанатиком правого толка. В 1940-м, после нескольких отчаянных лет, проведенных в попытках выехать из Европы, Набоков, его жена Вера и сын Дмитрий получили шанс уехать в Америку – как раз за месяц до того, как Париж пал перед нацистами.

Отказаться от родного языка («моего ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного мне русского языка») ради «второсортного английского», как однажды пожаловался сам автор, было все равно что «чемпиону по фигурному катанию переключиться на роликовые коньки». В Америке Набоков нашел работу преподавателя в колледже Уэллсли, а затем в Корнеллском университете; летом они с Верой колесили по Западу на «Олдсмобиле», преодолевая порой более 300 километров в поисках бабочек в таких местах, как Скалистые горы и Большой Каньон.

Набоков полюбил то, что называл «прекрасной, доверчивой, мечтательной, огромной страной». Но чувство потери, оставшееся после изгнания – утраты родного дома, родного языка, – красной нитью проходит через книгу «Память, говори» и многие рассказы, проявляясь в разорванных связях и нарушенных обещаниях, пережитых героями, а также в горе, разводах и смерти.

В одном пронзительном рассказе (который вошел и в книгу «Память, говори», и в сборник рассказов) Набоков со странной смесью ядовитого сарказма и сострадания увековечил память гувернантки из детства. Ближе к концу он задается вопросом: «Не проглядел ли я в ней совершенно, в те годы, что знал ее, нечто куда более важное, чем ее подбородки, повадки и даже ее французский?» Это было нечто, как позднее понял автор, что он сумел воспринять «лишь после того, как люди и вещи, которых я, в безопасности моего детства, любил сильнее всего, обратились в пепел или получили по пуле в сердце».

Чтение «Лолиты» в Тегеране

Мемуары в книгах (2003)

Азар Нафиси

Вышедшая в свет в 2003-м книга Азар Нафиси «Чтение „Лолиты“ в Тегеране» («Reading Lolita in Tehran: A Memoir in Books») – это вызывающие сопереживание воспоминания, леденящий душу рассказ о жизни в Иране под властью исламских священнослужителей и, что особенно важно, история существования книжного клуба, преобразившего Нафиси и ее учеников. Клуб подарил им понимание того, как художественная литература может предложить спасение от идеологии, свободу от ежедневной тирании и бунтарское заявление права личности на голос.

До отъезда из Ирана в 1997-м в Соединенные Штаты Нафиси, преподававшая литературу в нескольких иранских университетах, вела в Тегеране читательский кружок для некоторых бывших студентов. Даже в кампусе она и многие ее студентки подвергались нападкам властей за то, что не носили чадру или носили не должным образом, за отказ придерживаться жесткой идеологической позиции и за чтение декадентской западной литературы. Члены читательского кружка придерживались самых разных политических и религиозных взглядов и поначалу стеснялись делиться своим мнением. Но постепенно стали рассматривать свои еженедельные встречи как своеобразное посещение храма – места, где можно делиться сокровенными мыслями обо всем, от мечтаний и амбиций, разочарований в политике правительства до отношений с мужчинами, – затронуть такие темы они смогли, лишь обсудив их сначала на примере прочитанных книг.

Вскоре студенты прониклись особыми чувствами, вспоминает Нафиси, к произведениям Набокова. Особенно – к роману «Приглашение на казнь» и его одинокому, одаренному воображением главному герою, так непохожему на остальное общество, в котором «единообразие – не только норма, но и закон», и к книге «Лолита», где Нафиси видит тревожную историю о «конфискации жизни одного человека другим». Отождествляя себя с произведениями русского эмигранта, отмечает автор, ее ученики не просто примеряли на себя сюжеты, но разделяли ощущение превратности судьбы. «Его романы построены на невидимых лазейках, внезапных провалах, постоянном выдергивании ковра из-под ног читателя, – пишет она. – Они полны недоверия к тому, что мы называем повседневной реальностью, острого ощущения непостоянства и хрупкости нашей реальности».

 И именно поэтому Нафиси рассматривает роман как «демократическую» форму искусства: через сопереживание и воображение он помогает читателям понять опыт других.

У студентов Нафиси нашли отклик произведения Ф. Скотта Фицджеральда и Генри Джеймса. Ученики проводили аналогию между неудачными попытками Гэтсби повторить прошлое и иранской революцией, «которая возникла во имя нашего общего прошлого и разрушила нашу жизнь во имя мечты», и считали героинь Генри Джеймса – Дейзи Миллер и Кэтрин Слопер – женщинами, которые «бросают вызов условностям своего времени» и «отказываются подчиняться диктату».

Отсутствие сочувствия и сострадания, замечает Нафиси, – качество, присущее многим отрицательным персонажам в романах, о которых она рассказывала студентам на протяжении многих лет: разным героям Джеймса (включая отца и поклонника героини в романе «Вашингтон-сквер»); «героям-монстрам» Набокова: Гумберту, Кинботу, Вану и Аде Вин; и беспечным, самовлюбленным Бьюкененам в «Великом Гэтсби».

«Самый большой грех – быть слепым к чужим проблемам и страданиям, – пишет Нафиси. – Не видеть их – значит отрицать их существование».

Если уж на то пошло, добавляет она, злодея в современной литературе вполне можно описать как «человека без сострадания, без сочувствия», который будет нарушать права другого человека и лишать его самоуважения. Это определение зла, по словам автора, разделяло большинство ее студентов в Иране, «потому что оно так близко их собственному опыту. Отсутствие сочувствия было, на мой взгляд, главным грехом режима,