Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская

Ой! Ой! А сколько на эту самую науку надо денег! Но ничего, если нет — есть материнские руки, они вздуются жилами, обстирывая панские дворы; станут, как раны, полоща в морозы на реке белоснежные сорочки. Ведь каким белым должно быть панское тело, если рубашка на нем такая тонкая да красивая. Наверно, невестка их тоже будет носить такие тонкие рубашки. Только появится ли она, невестка, дождутся ли? Мирослав… Мирослав…

— Тату, мы уже накормили и напоили коня. Теперь он не будет сдыхать, а должен жить.

Дети, насмотревшись на коня, облепили теперь отца. Рондюк поднялся и пошел в хату, как открыл дверь, сердце ударило его, будто кусок железа забился в груди. Дети шли сзади, кричали:

— Тату, какая серебряная звезда покатилась с неба!

Но в хате не промолвил ни единого слова, а сел спокойно на лавку, достал из кармана нож, поднял с полу палку и начал строгать. И когда дети спросили: «Для чего это?» — Рондюк ответил, улыбаясь:

— Это для тележки сгодится, нужно, чтоб была хорошая и, когда будет ехать, чтоб не ломалась.

— А тато купит тележку?

— О, конечно, купит!

В это время Мирослав укладывал вещи. Текля, обливаясь слезами, не переставала шить. Мать пришивала заплату на сорочку Мирослава и тоже не могла унять слез. А Ленько все выставлял голову вперед, прислушивался к малейшему шороху. Когда отец вошел в хату, все, кроме Мирослава, который продолжал укладывать свои вещи, повернулись к нему. Стало совсем тихо, только слышно было, как шелестят бумаги в руках Мирослава, строчит машина и шуршит нитка в руке матери. Но вот Текля перестала шить и сказала:

— Тату! Мирослав собирается на войну. Только что пришел, а завтра утром возвращается во Львов.

А Мирослав добавил:

— Это правда, тату, что говорит Текля. Я зашел попрощаться, потому что записался в украинские стрельцы и пойду биться за Украину. Я хочу, чтоб нам стало лучше жить, чтоб все могли учиться в родной школе, и потому иду.

Отец на его слова ничего не ответил, только ниже наклонил голову и строгал, прикусывая уголок губы. Но мать отложила сорочку. Текля сидела, как каменная, глядя в окно, а Ленько на лавке под полкой для посуды не сводил глаз с отца. Все ждали отцовского слова, которое, наверно, было очень тяжелым, потому так долго и не выходило из груди. Но отец ничего не говорил, и мать, которая при разговоре обычно молчала, теперь начала дрожащим голосом. И каждое ее слово отзывалось в ее глазах таким страхом и тревогой, что Мирослав, взглянув на нее, отвернулся и побледнел.

— Сыну, ты скажи нам, что хотят делать с этой Украиной? Хотят ее где-то достать, или завоевать, или другое что?

Она раньше совсем не интересовалась такими вопросами и думала спроста, что это все забавы: одни в Россию играют, а ее сын в Украину, ну и пусть забавляется. На то он и молодой, и учится. Но теперь, когда ее сын из-за Украины собирается идти воевать, теперь она ловила каждое слово, стараясь найти ту оборотную сторону, которая до этого времени скрывалась от нее и таила опасность для ее сына.

— Мы, мамо, хотим заступиться за Украину: царь не дает ей свободы.

— А куда же вы ее хотите деть?

— Прилучим к Австрии, нам тут лучше.

— Сыну, да кому лучше!

Ясно-карие глаза Рондючки стали красными, и слезы и слова, как жаркие угли, посыпались из глаз и с уст. Она говорила ровно и тихо, словно рассказывала детям какую-то очень грустную историю, от которой сама не могла удержать слез. А младшие дети, не привыкшие слышать от своей мамы столько слов, пораженные тревогой, притаившейся в ее голосе, тоже начали всхлипывать. Только у Ленька от этого всего разгорались глаза и шире открывался рот.

Мать говорила:

— Близятся войны, беда, горе кроют землю. В людях просыпается зверь, чует кровь. И потому кара идет на них, и одних гонят толпами за Россию в Австрию, а у других кровь дурманом залила мозги, и они бегут на войнах искать счастья. Плачьте, мамы, и выносите слезы на ветер, пускай несет их высоко за тучи, потому что земля оглохла и не чует вашего плача, что сочится из сердца кровью. Австрия забрала в Талергоф Кудлиных сына и дочь — за Россию. И осталась Кудлиха одна, как перст. А сегодня сын мой собирается на войну — за Украину. И упадет война, как черная туча, на отцов: им было так много лет, а разум потеряли. И будут их спрашивать: «Что сделали вы со своими детьми? К чему направляли, чему учили?»

Рондюк, что сидел все время понурый, отбросил в сердцах палку и, перебив мать, протянул неторопливо и глухо:

— Ну что же, сыну, иди, срам был бы мне, если бы ты не пошел!

От таких слов мужа Рондючка застыла с открытым ртом, а потом крикнула:

— Отец! Какой гонор носишь в сердце, что посылаешь сына на смерть!

— И хорошо, что имею, кого послать.

Рондюк говорил спокойно, мягко, будто балагурил с детьми о тележке. И Рондючка, которой редко приходилось слышать от мужа такие жесткие слова, разрыдалась в голос, а младшие дети припали к ней, плакали и лепетали:

— Мамо, не плачьте, а то мы будем кричать!

Тогда Мирослав сказал сухо:

— Вы, мамо, не знаете ничего, так и молчите, не заливайте мне слезами голову. Все равно завтра должен буду идти, стыдно было бы мне остаться, когда все мои товарищи пошли. И если мы идем, мамо, по своей собственной воле, то будьте уверены — что-нибудь отвоюем. Будем иметь тут не польскую школу, а украинскую. И я еще никуда не ухожу, а буду во Львове, так что, может, когда и загляну…

Рондючка не могла выдержать этих слов и пошла из хаты. За нею выбежали дети, потом вышел Мирослав и полез на чердак спать — на рассвете он должен был уже выйти в дорогу. Потом поднялся и Рондюк и пошел бродить по огороду. Только Текля сидела, словно зачарованная, а Ленько возле полки с посудой водил по хмурой хате синими, блестящими, как звезды, глазами.

А утром Рондючка с желтым, как осенний лист, лицом, посиневшими, губами целовала Мирослава в лоб.

С улицы в оконные стекла ударялись звуки песен, вылетавших из молодых грудей, и Мирослав сделал нервное движение: ему надо было идти. Рондючка взяла в руки узелок, сняла с жердочки платок, когда в хату вошли Текля и Ленько, собранные, будто