Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И начались счастливые дни, потекли семь лет изобилия…
Но время летит, как из лука стрела. И вот вновь является немец объявить Товию, что счастью его пришел конец. В эту же ночь все его золото уйдет и землю — исчезнет золото, что в доме, исчезнут и богатства, которые он запрятал у людей.
И застал немец Товия вновь стоящим, как и в первый раз, на базарной площади, с заткнутыми за пояс полами кафтана в ожидании заработка.
— Послушай, Товий, — сказал ему немец, — семь лет миновали!..
И ответил ему Товий:
— Иди и скажи об этом жене моей Соре, ибо все богатства в эти годы находились у нее в руках.
Пошли они вдвоем за город, пришли к той же глиняной мазанке и застали Соре в старом убогом своем наряде, но улыбающеюся.
Немец снова повторил: семь лет изобилия миновали.
Тогда Соре ответила ему: собственно, изобилия они никогда и не видели; никогда не считали они это золото своею собственностью, ибо только то, что человек зарабатывает своими десятью пальцами, своим честным трудом, принадлежит ему; богатство же, достающееся без труда, есть лишь дар, который бог отдает на хранение для блага бедняков. Она, Соре, из этих денег брала лишь на обучение своих детей божьей мудрости, а за обучение божьей мудрости можно платить божьим золотом. Вот и все. Ежели создатель мира нашел отныне лучшего хранителя для золота своего, то его священная воля отнять и передать его другому.
Илия пророк выслушал и исчез. Он передал ответ Соре небесному судилищу, и в небесах было решено, что лучшего хранителя не найти. И семь лет изобилия не прекращались для Товия и Соре до самой их смерти.
Утром
1915
Перевод с еврейского А. Брумберг.
Старый Менаше едва кончил полуночную молитву и несколько псалмов на придачу, когда бледный рассвет смотрел уже в подвальное окошечко.
Печальными, усталыми глазами смотрит Менаше на новорожденный день. Хрустнув худыми пальцами, он закрывает псалтырь, тушит маленькую керосиновую лампочку и подходит к окну. Он глядит на узкую полоску неба, бледнеющую наверху, над тесным переулком, и на его обрамленном серебристой бородкой и пейсами, зеленоватом, сморщенном лице показывается бледная тень печальной улыбки.
"Отдал, — думает он, — свой долг, большое тебе спасибо, творец мира!"
— И зачем, — вздыхает ои, — я тебе нужен здесь, творец мира? Тебе нужна еще одна молитва, еще один псалом… а? Тебе мало!
Он отворачивается от окна и думает, что, по его разумению, было бы лучше, если б в его кровати спала его внучка Ривке, а она вот валяется на полу, среди хлама, которым торгует его сын Хаим. По его совести, совести человеческой, было бы гораздо справедливее, если б стакан молока, которым он живет чуть ли не целый день, выпивала Соре, его сноха, с утра до вечера бегающая по базару, не проглотив и ложки супа за день. Янкеле, новому отпрыску семьи, это молоко тоже не повредило бы…
Правда, ему, старику, мало нужно, но ведь семье было бы легче, если бы ему ничего не нужно было…
Хаим весь обносился… Старшая внучка, Ханэ, больная, малокровная… Врач говорит: "девичья немочь"… прописал железные капли, рыбий жир… немного вина… Копят для нее в отдельном узелочке, уж месяцы копят — и все мало. Бедная Ханэ не растет; не растет и ум ее, стоит на одном месте… Ей уже семнадцать, а понимает она столько же, сколько двенадцатилетняя.
— Творец мира, зачем ты меня взвалил им на плечи?..
Он прислушивается, как резко и отрывисто дышит во сне Хаим. Он видит, как костлявая рука Соре, только что, видно, качавшая ребенка, устало свешивается с кровати…
Он замечает, что Янкеле ворочается в колыбели. "Скоро раскричится и разбудит мать!" И торопливыми, частыми шагами подбегает он к внуку и начинает качать колыбельку.
"А может, — думает он, поворачиваясь к окну, — ты хочешь, боже, чтобы я дождался радости от Янкеле, чтобы я учил его молитвам, научил читать… а?"
Точно румяное яблочко, цветут щечки Янкеле во сне. Сладкая улыбка блуждает вокруг маленьких губок… они то раскрываются, то закрываются снова. "Обжора, и во сне сосал бы!"
Тут старик замечает, что Ривке мечется на постели.
Она лежит на сеннике, прикрывшись до груди грязной, усеянной черными пятнышками простыней. Что у нее под головой — не видно.
Покрытое нежным румянцем лицо, белая, как алебастр, длинная, выточенная шея кокетливо шевелится на фоне спутанных ярко-рыжих волос, покрывших все изголовье и свисающих до полу.
"Вылитая покойница моя… — думает старик, — горячая кровь… Сны… Храни бог ее на долгие годы!.."
— Ривке! — подходит он к ней и дотрагивается до ее обнаженной руки, высунувшейся из-под простыни.
— Что? А?.. — пугается Ривке, широко раскрыв свои большие голубые глаза.
— Ш… ш… ш… — успокаивает он ее, улыбаясь. — Я это… иди на мою постель.
— А ты, дедушка? — спрашивает она, широко зевнув.
— Я уж спать не буду… не спится в мои годы… я приготовлю чай… Ты ведь слышала вечером — они встанут рано; у отца есть дело в городе, а маме нужно закупить для Пимсенгольц на помолвку.
— Я, дедушка, приготовлю чай.
— Нет, Ривке… ты иди на мою постель… Можешь еще
долго спать… Ты сегодня, говорила мать, на фабрику не пойдешь… ты ей нужна будешь… выспись лучше…
— А-а! — еще громче зевает Ривке. Она уже все вспомнила.
Отец пришел вчера с радостной вестью: бог послал ему порядочное количество старья.
Мама также принесла новость: у Пимсенгольц, для которых она закупает, будет, наконец, помолвка. Хотя невеста и не совсем довольна, — ей достанется, но помолвка все же состоится.
Особенного удовольствия эта весть Ривке не доставляет: она, правда, выспится, и ходить с матерью на базар, конечно, приятнее, чем работать на фабрике, но потом — таскать корзинки с яйцами и курами и, особенно, гнаться за убежавшей курицей, — занятие не из приятных.
Но ничего не поделаешь!
Она закутывается в простыню и перепрыгивает в кровать старика.
Этот прыжок доставляет старику удовольствие: "Вылитая старуха моя!.."
Пока старик развел огонь, пока он наколол лучинок и, разложив их под плитой, обсыпал мелким каменным углем ("дорог уголь", подумал он при этом) и облил их керосином, пока поставил на камфорку старый, покрытый красноватой ржавчиной жестяный чайник, — Соре успела уже дать Янкеле грудь, выразив при этом желание дожить до той поры,
