Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец

— Грунэ, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?

На бледное лицо Грунэ ложится тень.

— Знаю, — отвечает она, закусив губы.

— Он был сойфером, Грунэ, благочестивым сойфером.

— Знаю, — говорит нетерпеливо Грунэ.

— Прежде чем написать букву, он совершал омовение в микве…

— Враки… Раза два в неделю он, правда, ходил туда…

— Благочестивый был человек.

— Верно.

— Да будет он заступником нашим.

Грунэ молчит.

— Ты молчишь? — удивляется Ханэ.

— Все равно!

— Нет, не все равно! Пусть же он заступится за нас, слышишь?

— Слышу!

— Что скажешь на это?

— Что мне сказать? Я знаю только, что он за нас не заступился…

Пауза. Обе женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер, оставив вдову с тремя девочками-сиротами. Грунэ вторично замуж не выходила, не хотела дать отчима своим детям, сама работала на себя и детей, но удачи ей не было ни в чем… "Он не был заступником их!.."

— А знаешь почему? — нарушает Ханэ молчание.

— А?

— Потому что ты грешна…

— Я? — вскакивает Грунэ, как подстреленная. — Я грешна?

— Слушай, Грунэ, всякий человек грешен, а ты и подавно…

— Подавно?..

— Повела я тебя за город к реке, в поле недаром… Что говорить, свежего воздуха нам, слава богу, не нужно… Видишь ли, Грунэ… мать, и особенно вдова благочестивого сойфера, должна…

— Что она должна?

— Должна быть богобоязненнее всех, лучше всех и внимательнее смотреть за своими дочерьми…

Бледная Груиэ становится еще бледней. Глаза у нее загораются, и синие, запекшиеся губы дрожат.

— Ханэ! — кричит она.

— Ты ведь знаешь, Грунэ, я тебе верный друг, но правду я все же должна сказать, не то придется мне держать ответ перед богом… Я сплетничать на тебя не буду, из-за меня ты людям на язык не попадешь, все останется между нами, один только бог в небе услышит нас.

— Не тяни душу!

— Так слушай же! Коротко и ясно… вчера вечером, поздно вечером, возвращалась я с вокзала, и на горке сидела твоя Мирл…

— Одна?

— Нет!

— С кем?

— Разве я знаю? Шляпа какая-то… даже цилиндр… Он целовал ее в шею, в затылок… Она смеялась и грызла леденцы.

— Знаю!.. — отозвалась Грунэ замогильным голосом. — Это не впервой.

— Ты знаешь это? Что он ей, жених?

— Нет…

— Нет? И ты… молчишь?

— Да.

— Грунэ!

Но Грунэ уже спокойна.

— Теперь помолчи-ка ты и послушай, что я тебе скажу, — говорит она резко, схватив Ханэ за рукав и заставляя ее снова сесть. — Слушай, — продолжает она, — я тебе все расскажу, и только один бог на небе услышит нас!

Ханэ садится опять.

— Когда муж умер… — начинает Грунэ.

— Как ты это говоришь, Грунэ?

— Как же мне говорить?

— Не говоришь "блаженной памяти"… И нужно ведь сказать "скончался".

— Не все ли равно, скончался, умер? — его ведь похоронили…

— Он вернулся к своим предкам…

— Пусть будет так… только меня он оставил с тремя сиротками-девочками…

— Бедный, он кадиша не оставил.

— Трех дочерей, старшую…

— Генендл…

— Четырнадцати лет…

— У людей такая девушка уже невеста…

— У нас хлеба не было! Не до сватовства было… до помолвки и пряников — подавно.

— Как ты, Грунэ, говоришь сегодня!

— Не я говорю — боль сердца говорит… Генендл, ты знаешь, была самой красивой девушкой в городе…

— И теперь тоже… чтобы не сглазить!

— Теперь она выжатый лимон, дожила до седых кос! Но тогда она сияла, словно солнце… И я была вдовой благочестивого сойфера, я берегла ее, как зеницу ока; я знала, что в нынешние времена… шляются всякие музыкантишки, портные, франтики, старые холостяки… Но на то и мать. Девица в невестах должна быть чиста, как зеркало… И я добилась своего, пылинки на нее не упало, я берегла ее, стерегла, с глаз не спускала, ни на миг она из дому одна не уходила. И все-то я ей наставления, назидания читала: "не смотри туда, не гляди сюда, не стань там, не ходи тут… не смотри, как птички летают…"

— Ну, и очень хорошо…

— Замечательно хорошо! — сказала Грунэ с горечью. — Пойди-ка посмотри, во что она превратилась! Да, она действительно честная девушка, но тридцати шести лет! Худа — хоть ребра пересчитай, кожа сморщена, точно пергамент для филактерий, глаза потухшие, лицо кислое, без улыбки, губы вечно сжатые. Да, часто загораются ее потухшие глаза, но в них горит ненависть, злоба, точно в аду… И знаешь, к кому? знаешь, кого она ненавидит? кого шопотом проклинает она?

— Кого?..

— Меня! меня — свою родную мать!..

— Что ты говоришь? За что?

— Она, возможно, сама не знает за что, но я знаю! Я стала между нею и миром, между нею и солнцем! Я не допустила… как бы это сказать… тепла и света к ее телу… Я думала об этом целые ночи, пока не поняла этого окончательно. Она должна меня ненавидеть… каждая частица ее тела ненавидит меня!

— Что ты говоришь!

— Что слышишь. Сестер своих она, наверное, ненавидит, они моложе ее и красивее!

Грунэ с трудом переводит дыхание, а Ханэ не может прийти в себя… Она слышит нечто ужасное, нечто худшее, чем болезнь, смерть, чем даже "смерть под венцом", — величайшее несчастье, которое может только постигнуть еврея, и все-таки… Владыко мира, так должно быть!

— Младшую, Лею, я уж дома не держала… я ее отдала в прислуги… — продолжала Грунэ, и ее голос стал еще более хриплым, еще более отрывистым.

— Я тогда достаточно возмущалась, — вспоминает Ханэ, — дочь сойфера — и в служанках!

— Мне хотелось хоть ее выдать замуж, пусть хоть у нее будет немного приданого; от моей торговли луком приданого не сберешь… И за ней я тоже смотрела… Не один хозяин поглядывал на нее, не один хозяйский сынок хотел сделать из нее игрушку… Но ведь я мать! И я была преданной матерью! Ноги у меня подкашивались, и все же я десять раз на день бегала на кухню к ней, плакала, падала в обморок, читала мораль ей, хорошие, благочестивые речи говорила… Целые ночи я не спала, "Кав-ганошор" и другие священные книги читала, а по утрам бегала пересказывать ей прочитанное… и добавлять еще свое! Да простит мне бог, из трех чертей я делала десяток, один удар розгой я превращала в "сквозь строй", огнем на нее дышала… И она была кроткой, честной дочерью, и она во всем слушалась… Кроме глаз, она — вылитый отец, бледная, без кровинки; и такие добрые, влажные глаза, но еще красивее…

— Ты говоришь о ней, как об умершей, упаси бог!..

— А ты думаешь, она живет? Говорю тебе, не живет! Она накопила приданое, а мужа дала ей